Александр Васильев - Мемориал

Пастор Дистельмайер уже ждет нас в палисаднике перед домом. «Неужели мы опоздали?» — «Нет, но доброе правило гласит: не давай гостю утруждать себя. Вышел вам навстречу». Я удивлен: в такой день пастор одет, как обычно, в светлый костюм и сандалеты, верхняя пуговица рубашки расстегнута… А где же сутана или хотя бы строгий темный костюм с белым воротничком? Где четки, молитвенник и прочие аксессуары, которые в моем сознании неотделимы от образа священника?

Дистельмайер, опираясь на палку, идет к машине. Вероятно, мои вопросы написаны у меня на лице. Перетерпев боль, пастор как бы между прочим замечает, что все на этом свете имеет начало и конец, в том числе и духовная карьера. Вот уже пять или шесть лет, как он, почувствовав, что силы уходят, а болезни прибывают, стал подумывать об отставке. Сразу покинуть кафедру пастор не хотел: мало ли кому могли ее доверить. Для него это было небезразлично. Долгие годы он старался превратить кафедру в трибуну добра, любви к ближнему, к справедливости. Что-то ему удалось сделать — об этом говорят люди, его прихожане, паства, как сказано в библии… И он не смог, счел бы для себя преступным передать свое дело в чужие, холодные руки. На кафедру все чаще и чаще поднимались молодые священники — подготовленная им смена. «Вот и сегодня, — с гордостью заключил он, — мы услышим проповедь одного из моих воспитанников».

Машина остановилась на почтительном расстоянии — эдак шагах в ста от церкви. Высокая четырехгранная башня, сложенная из серо-желтого камня, была увенчана пикообразным шпилем, на конце которого восседал позолоченный петушок. На вершине башни помещалась звонница, тут же, как более позднее дополнение, имелись часы. Вполне современные по форме, они, вероятно, были установлены совсем недавно и выглядели как модный транзистор в руках средневекового рыцаря. «Так ли уж необходимо дублировать звонаря?» — спросил я, кивнув на часы. Пастор улыбнулся. «Звонарь — человек, а человеку присущи слабости. Он может проспать или загулять…» Но тут же, как бы в опровержение, на колокольне раздался громкий раскатистый удар. Зазвонил большой колокол. «Бух, бух, бух» — неслось над городком и прилегающими холмами, как поступь гиганта. «Динь, динь, динь» — гнались за ним, как шавки, маленькие колокола.

Пастор остановился на минуту, вслушиваясь в привычную его слуху музыку, что-то прошептал про себя и тронул меня за плечо. «Вам этот звон ничего не говорит?» Я пробормотал нечто невразумительное. Пастор слегка покачал седой непокрытой головой. «Да, сейчас он уже многим надоел, и потому его кое-где начали заменять легкой музыкой, всякими битлами. А ведь когда-то он поднимал народ на борьбу за свободу, на великие дела. Ты знаешь, что видела эта церковь? — Пастор, волнуясь, перешел на «ты». — Крестьянскую войну!» Я с интересом смотрел на него. Он словно не верил, что то время прошло и больше уже никогда не вернется…

Мы вошли в церковь. Меня поразило ее скромное убранство. Здесь почти не было золота. В продолговатых нишах стояло несколько каменных статуй. На стенах висели поминальные венки. Скамьи для прихожан, амвон и настенные панели были сделаны из темного, покрытого красноватым лаком дерева. Слева, за ступенчатыми хорами, спрятался орган, с потолка свисала небогатая люстра.

Здесь все дышало простотой, приверженностью традициям. Минувшая война, судя по всему, пощадила эту церковь: я не увидел на ее стенах ни одной выбоины или дымного следа. Было просто, светло и чисто, как в добром крестьянском доме.

Пастор Дистельмайер шел по проходу, приветствуемый прихожанами, и сам слегка наклонял в ответ седую голову. В отношениях между ним и паствой царила та же сдержанная простота. Никаких преувеличенных знаков внимания. Но уважение к моему спутнику я ощущал незримо, как дыхание или запах горящей свечи, которые были растворены в воздухе. Кто-то почтительно уступал ему дорогу, кто-то бесшумно подвинулся, освободив место. Не было никаких расспросов о здоровье. Каждый, видимо, знал и так: если их духовный отец не вышел на кафедру, а сидит в ряду, вместе с ними, значит, у него еще нет сил. Но то, что он присутствует здесь, как бы придавало особую торжественность предстоящей службе. Имя Дистельмайера давно стало в этих местах символом честной, бескомпромиссной борьбы против зла и насилия.

Прихожане степенно проходили на свои места, садились, положив перед собой, на откидные пюпитры, заранее отпечатанные тексты молитв и песен. Большинство из прихожан пережили войну, может быть, участвовали в ней и знали ее ужасы. Но сейчас, глядя на этих спокойных, серьезных, немного чопорных людей, нельзя было даже отдаленно представить их в военной форме, бегущими по изрытому воронками полю с перекошенными от злобы лицами.

Думал ли об этом мой достопочтенный сосед? Он сидел так же, как и все, с текстом в руке, и наблюдал за происходящим. Богослужение, которое началось буднично, без каких-либо церемоний, представляло собой своеобразный дивертисмент, составленный из хоровых песнопений и проповедей. Служили поочередно два священника, оба молодые — один довольно высокий, худощавый, с прямыми подстриженными волосами, торчащими как солома, и плотный, небольшого роста, круглолицый, с темными выразительными глазами.

О чем они говорили — что исповедовали, к чему призывали? Об этом я мог судить только из отдельных понятных мне слов. Большинство их так или иначе варьировало тему: божественное предназначение человека на земле. Перечислялось, чем мы, люди, должны заниматься в этой — мирской — жизни. Обязанностей было много, я понял лишь некоторые — работать на пашне, дабы кормить себя и близких, пасти скот, строить и содержать в порядке свое жилище, приумножать, не оскверняя землю, ее дары… «Почему же мы не исполняем усердно то, чему учил нас Господь, а предпочитаем время от времени вкушать от ядовитых плодов, выращенных Сатаной?» Дойдя до этого места, черноглазый священник воодушевился и, постепенно повышая голос, стал обличать пагубные страсти человека — зависть, корысть, коварство, неумеренную жажду богатства или славы… Особенно досталось тем, кто добивается власти над людьми. «Один бог, который всегда живет в лучших помыслах и делах наших, способен наставить человека на путь истины. Обратившийся за помощью к богу получает ее. Только Всевышний в награду за смирение и кротость исцеляет больного, дает кров и пищу бедняку, посылает спутника жизни одинокому, мирит враждующих… Кротость и смирение украшают человека. Злоба же и ненависть, наоборот, уродуют. Вглядитесь в соблазненных Сатаной, и вы узнаете в искаженных алчностью и властолюбием чертах диких зверей, поселившихся в них по воле дьявола, — рыкающего льва или кровожадную гиену, леденящего кровь удава или бесстыдного павиана… Уродство внутреннее неизбежно ведет к уродству внешнему. Духовное же благородство, доброта способны украсить лицо человека — посмотрите хотя бы на стариков, проживших праведно свой век. Сколько красоты, света в их лицах. И как пугающе ужасен вид творившего зло!»