Александр Васильев - Мемориал

Нет, этот кондитер мне нравился все больше и больше. Если в его рассказе и присутствовал вымысел, то лишь ради красного словца. Дядя у него был. И звали его Робертом. В подтверждение парень показал подаренные ему карманные часы с надписью на внутренней стороне крышки:

«Дорогому Томи от любящего дяди Роберта. Сохрани эти часы в память о тех, кому они принадлежали».

Я с удовлетворением прочитал надпись — судя по всему, она была сделана человеком, который дорожил этой семейной реликвией. Бережное отношение к прошлому, к добрым традициям, одинаково уважаемо любым народом. Тронул меня и сам подарок — простенькая, старомодная вещица, каких теперь уже не носят.

Чтобы дать возможность лучше рассмотреть дядин презент, мой сосед снял его с цепочки и положил мне на ладонь. Да, такие часы, тяжелые, рассчитанные на долгую жизнь, давно вышли из моды. Только люди моего поколения еще помнят то далекое время, когда ценность вещей измерялась их добротностью, если можно так сказать, основательностью. Тогда, в те наивные предвоенные годы в цене были костюмы из плотных и носких материалов, обувь — обязательно из натуральной кожи, часы — на самых настоящих драгоценных камнях. И эти — я поднес часы к свету, чтобы прочесть на циферблате полустертые цифры, — тоже на камнях…

Мне с трудом удалось разобрать написанное. «Пятнадцать рубинов… Часовой завод имени Кирова». Меня словно что-то обожгло. Еще не сознавая, как попала к нему эта вещь, сделанная у нас, на нашем заводе, я зажал ее в ладони и машинально отстранился от черноусого кондитера. «Любящий дядя!» Да это же какой-нибудь каратель, чьи руки были обагрены кровью несчастных жертв!

…В памяти вспыхнул свет, грянула музыка. Мы, недавние курсанты, поднимаемся на залитую огнями сцену, и полковник из округа прикалывает нам на петлицы по два красных кубика — кубаря, как их называли, а командир пониже званием, ассистирующий полковнику, вручает нам наше личное оружие — пистолет ТТ в блестящей кожаной кобуре и часы, тоже новые, только что, наверно, с конвейера. «Счастливцы! — с легкой завистью шепчет, пожимая нам руки, пожилой капитан, командир учебной роты, — в наше время часов не давали!»…

Разжимаю ладонь: уж не мои ли это часы? Нет, не мои, на моих должна бы быть отметина — след осколка, попавшего в них в бою под Переяславом. Они дважды спасли меня от смерти — тогда, на фронте, и позже, в плену, когда я выменял за них у полицая вещмешок картошки.

Я смотрю на парня с ненавистью. «А кто был ваш дядя… в войну?» Парень чуть смущенно машет рукой. «О, он был маленький человек, «фельдмаршал с другого конца» — так называл себя. Мой дядя был большой шутник…» — «Ну а если без шуток?» — продолжаю я тоном допроса, снова сжимая в кулаке часы. Парень уже испуганно кивает на мои побелевшие пальцы. «Прошу вас… чуть-чуть полегче…» — «Так кем же все-таки он был, ваш дядя? — настаиваю я. — Эсэс, вермахт, люфтваффе? Или, может быть, комиком-жандармом с удавкой в руке?» Парень, кажется, понял, что я принимаю его дядю за грабителя. Обиженно сдвинув свои черные брови, он отчаянно трясет головой. «Мой дядя был санитаром в Штукенброке. Вы должны его знать, он дружил с русскими». Мой гнев немного приутих. Кажется, я поспешил с выводами. Но инерция еще сильна. «Скажи, кто твой друг! — думаю по привычке. — И Сашка Рыжий был русский».

Не помню, что я ответил парню, но тот полез в карман и достал какую-то бумагу, аккуратно уложенную в целлофановые корочки. «Вот… прочтите, пожалуйста». Его обида за дядю невольно тронула меня.

Бумага была письмом, озаглавленным довольно странно: «Всем комендантам оккупационных войск в Вестфалии и прилегающих районах». «Что значит — всем?» Письмо уже поначалу попахивало «липой». Текст был отпечатан неровно, на старой, разболтанной машинке, красная мастичная печать показалась самодельной.

«Настоящим свидетельствуем, что бывший ефрейтор санитарной службы Роберт Па́ричка, работавший при комендатуре Шталага 326-VIK и ведавший группой бараков в лагерном ревире, относился к военнопленным гуманно, помогал им и был внутренним противником гитлеризма».

«Санитар Роберт Паричка»? Это сочетание мне что-то говорило. Но что? В лагерной комендатуре было немало прихлебателей, скрывавшихся от фронта под личиной санитаров. Большинство из них усердно выслуживалось перед начальством, поддерживая в ревире бесчеловечный, убийственный режим. Но были и порядочные люди, из тех, кто попал в тыл по ранению или по болезни. «Паричка»? Я усиленно напрягал память. Да, если он был гадом, то, боясь последствий, сам состряпал себе оправдательный документ. Только так, не иначе…

Я посмотрел на подписи. И вдруг опешил. Под напечатанным на старой, плохой, видимо, трофейной машинке текстом стояли подписи — самые натуральные, в этом я не мог ошибиться! — людей, чья порядочность была проверена, и не раз, перед лицом смерти. Дмитрий Стариков, Александр Нетудыхатка, мой друг Андрей Пищалов…

Вспомнив о том, что одних уже давно нет в живых, другие где-то затерялись, хотя, наверно, были достойны и славы и почестей, но не добивались их, я вспомнил и Паричку — немца-ефрейтора, человека небольшого росточка, со смуглым подвижным лицом, чем-то неуловимо схожим со своим племянником, который, конечно, тогда еще и не родился. Вспомнил и его друга, тоже санитара, — они почти всегда ходили вместе, два ефрейтора, громогласных, подвижных. Один из них, помоложе и пощуплее, был Роберт Паричка, другой — поплотнее и уже с сединой — Антон Ли́бель. Мои друзья, прежде всего Андрей, говорили о них как о «своих» немцах.

Теперь все мои чувства, как на позитиве, сразу окрасились другим цветом, и я проникся к кондитеру из Оснабрюка чуть ли не нежностью. Но часы — как они попали к его дяде? И почему тот ими так дорожил? Я невольно угадал, говоря о бывшем ефрейторе в прошедшем времени. Парень сказал, что дядя Роберт два года назад умер, пережив своего друга Антона Либеля всего на несколько месяцев. Оба до последнего дня выступали против войны и размещения ракет, участвовали в антифашистских манифестациях. Жили они не так уж близко друг от друга, но часто виделись, особенно в первые послевоенные годы, пока их не стали надолго разлучать старость и болезни.

«Теперь, наверно, уже никто не сможет подтвердить то, что я вам расскажу. — Лицо у симпатичного кондитера погрустнело. — Но многим русским он помогал хлебом и медикаментами, а нескольких даже спас от казни. Один из них, по имени Георгий, перед отъездом на родину, — это было уже в конце войны, — подарил ему на память эти часы. — Парень невесело усмехнулся. — Понимаю, что вы можете мне опять не поверить. Но у меня есть фотография, где этот пленный изображен вместе с дядей. Может быть, она вам что-нибудь скажет?»