Александр Васильев - Мемориал

Я складываю письмо и прячу конверт в карман. Фотографию ставлю на стол. Смотрю на маму и понимаю: ей еще много хотелось мне сказать, но она сказала только приятное.

Выхожу из комнаты и сталкиваюсь с Бадиковым. Он недаром сияет: у него дома все в порядке, жена здорова, дети хорошо учатся. Он показывает мне фотографию застенчивой, длиннолицей, удивительно похожей на него девушки.

— Попробуй-ка вырастить такую дочь! — говорит он. — Тогда ты узнаешь, что такое жизнь!

У Лени Волошенкова тоже приятная новость: у него растет сын Артур. Когда Леня уходил добровольцем в ополчение, его жена была беременной. Леня наказал: если родится сын, назвать Артуром, а дочь — Джеммой, в честь героев «Овода». Сын родился через пять месяцев, когда Леня лежал уже в лазарете, в плену, где-то на старой польской границе.

— Артур! Ты понимаешь, Артур! — кричит он мне, размахивая письмом. — Мы еще с ним повоюем, дадим кое-кому прикурить!

— А где же Андрюша? — спрашиваю я у него. Но счастливый отец не слышит, он уже бежит к другому поделиться своей радостью.

Я иду в сад, брожу по тропинкам, усыпанным мокрыми листьями, захожу в беседку. Андрюша сидит там, потупившись, подперев кулаками щеки, и медленно, глубокими затяжками, курит. Голубые глаза его прищурены, взгляд отчужденный и мрачный. Я никогда еще не видел у него таких глаз.

— В чем дело, Андрюша? — встревоженно спрашиваю я. — У тебя кто-нибудь умер?

— Нет, все живы, — отвечает он, не поднимая головы.

— А что же случилось?

— Жена вышла замуж за другого.

— Как? — восклицаю я.

— На, почитай…

Он протягивает мне скомканное письмо. Оно коротенькое — всего одна страничка. Буквы аккуратные, мелкие, как бисер. В нескольких местах зачеркнуто старательно, так, чтобы не смогли разобрать.

Я сажусь, читаю. В письме говорится, что летчики, вернувшиеся из последнего воздушного боя на базу, сообщили жене Андрюши о смерти мужа. Они видели, как его самолет загорелся и упал в лес. Что ей было делать — одной, с ребенком на руках, без всякой специальности. Правда, ей назначили пенсию за погибшего мужа, но время трудное, пенсии не хватало. Здесь попался (в письме так и написано: «попался») Гога Апухтин, стал помогать, и они сошлись. Дочка привыкла к нему, зовет папой.

«А теперь, когда ты нашелся, я даже не знаю, что делать? К тебе и к Гоге у меня одинаковое чувство, но мы должны подумать о нашей девочке. С новым отцом ей будет легче жить. И ты знаешь почему…»

— Я не понимаю: что значит это «почему»?

— Потому, — усмехается Андрюша, — я для нее уже не командир звена, а бывший пленный, человек второго сорта.

— Сволочь она! — вырывается у меня. — Забудь о ней и не жалей.

Андрюша молчит.

— А кто такой этот Гога Апухтин? — спрашиваю я немного погодя.

— Техник один, из нашей части. Мой товарищ.

…Перед сном, не зажигая света, стою у окна, еще раз рассматриваю карточку. Ложусь, думаю…

За один день я как-то повзрослел — и от радости, и от горя. Каждому из нас хотелось счастья, только счастья — за все, что мы пережили. Но жизнь есть жизнь: она, как карты, на которых гадала мама, из нее не выкинешь пик.

И все-таки мне обидно не за себя, а за Андрюшу. Я не могу спокойно видеть, как он ворочается рядом, тяжело вздыхает, курит папиросу за папиросой. Что же она сделала с ним, эта проклятая баба! Променять моего друга, славного летчика-истребителя, сбившего шесть немецких самолетов, веселого, доброго Андрюшу, который стал мне дороже брата, на какого-то Гогу! Мразь, я убил бы ее собственными руками.

— Брось, Андрюша, не думай, — говорю я.

— Не думай… — повторяет он. — Сказать просто, а вот как это сделать?

Действительно, как это сделать? Как?..

С утра начинается суета. Внизу, во дворе, трещат моторы, слышны взволнованные голоса. Кто-то громко топает по коридору, кричит:

— Давай на построение, живо!

Я смотрю на соседнюю кровать, она пуста, Андрюши уже нет. И вдруг вспоминаю: да ведь мы сегодня уезжаем! Быстро вскакиваю, одеваюсь, по привычке убираю постель. Она еще хранит мое тепло. Неужели я спал здесь последнюю ночь…

Все уже построились, в саду, перед пустой эстрадой, на которой стоит стол, покрытый красной скатертью. Кого-то ждут. Петя Струцкий, поеживаясь от утреннего холодка, сообщает вполголоса:

— Начальство приехало, напутствие читать будет.

Раздается команда: «Смирно! Равнение направо!» Мы поворачиваем головы, замираем. По дорожке, в сопровождении Бадикова идут грузный седоватый майор — я узнаю его, он приезжал к нам когда-то на сборный пункт, — и несколько младших офицеров. Офицеры поднимаются на эстраду.

— Товарищи! — говорит майор, приветливо оглядывая строй. — Сегодня вы уезжаете отсюда в нашу, советскую зону. Это значит, вы едете домой, пусть хотя бы не в полном, а в переносном смысле слова. Многие из вас, я имею в виду военнослужащих, вольются снова в подразделения регулярной Советской Армии. Остальные поедут дальше, к своим матерям, братьям, сестрам… — Майор делает паузу. — Да, товарищи, нелегка была ваша участь. Я знаю, сам пережил плен в годы первой мировой войны. Но душа-то у вас наша, мы видим, не слепые. После плена вы проявили себя достойно, выпускали газету, помогали репатриации. За это честь вам и хвала, друзья мои…

Мы стоим неподвижно. У меня першит в горле, заволакивает глаза. Петя Струцкий рядом тихонько покашливает.

Майор хочет сказать еще что-то, но машет рукой, подходит к столу и берет папку в сафьяновом переплете, одну из тех, что поручил мне заказать Бадиков, разворачивает и читает приказ начальника миссии. Здесь уже скромно говорится о «полезной работе, проделанной газетой «Родина зовет!», и объявляется благодарность «всему личному составу».

После завтрака я начинаю складывать вещи. Их у меня немного — гимнастерки, отрез на шинель, стопка рукописей. Большой новый чемодан (его недавно в день моего рождения подарил мне Андрюша) почти пуст. Я вспоминаю, что надо бы что-нибудь привезти в подарок маме, и бегу в ближайшую лавочку.

Там уже толпятся наши ребята. Дебелая хозяйка, обрадовавшись возможности сбыть залежалый товар, раскладывает на прилавке пыльные коврики с изображением средневековых замков, чепчики, пеньюары, пожелтевшие манишки, твердые, как кольчуги.

Повар дядя Кузьма купил целую дюжину кружевных панталон и рассматривает их на свет.

— Зачем они тебе? — спрашивает практичный Зубков. — Разве твоя старуха наденет такие?

— Не наденет — не надо, — хмурится повар, — на занавески употреблю али на скатерть. Тонкость в них подходящая, и узорчик есть.

Шофер Сашка примеривает перед зеркалом махровый халат невыносимо пунцового цвета.

— Взять, что ли, на речку ходить?

— Смотри, всех собак распугаешь, — смеется кто-то.