Александр Васильев - Мемориал

«Бохольт для меня «терра инкогнита» — так я и сказал Вернеру, который пропустил эти слова мимо ушей. Мой западногерманский друг упомянул о каких-то «темных местах» — уж не думает ли, что я способен расшифровать их? Он назвал бывший лагерь в Бохольте «филиалом» Штукенброка. Возможно. У нашего лагеря было много филиалов. Но об этом я ничего не знаю, разве лишь слыхал и то мельком, даже не припомню, в связи с каким случаем. «Бо́-хольт» — в самом названии города таится что-то грозное, тяжелое, как отдаленный взрыв…

Раскрыв карту, я с трудом отыскал маленький кружок, прилепившийся к голландской границе. Добираться придется не менее двух часов, а то и все три. «Не было печали…»

Я уже хотел пожалеть себя, но вспомнил друга Вернера — вечного «путешественника» Гельмута, встретившего меня в аэропорту. В тот день он проделал на своем БМВ четыре рейса — от дома до Франкфурта и обратно, больше тысячи километров в общей сложности. Двенадцать часов он не выпускал из рук руля, и хотя бы одна жалоба. Наш Гельмут лишь улыбался. А пенсионер Фриц, безропотно возивший меня все эти дни!

А тот же Вернер? Обыватель сказал бы, да и говорит, наверное: зачем ему лишние заботы, ведь за них не платят? Но Вернер так не рассуждает.

Думая об этих людях, я спрашивал себя в который раз: что́ ими движет, только ли больная совесть, как утверждает пастор Дистельмайер? Хорошо, я знаю: сам он видел войну, участвовал в ней в качестве солдата одной из частей так называемого «оборонительного вала» в Нормандии. Там же попал в плен, не сделав, наверно, даже выстрела. «Но другие сделали! — отвечает он. — И эти другие — немцы, мои соотечественники». Пастор подчеркивает, что человек должен уметь отвечать не только за себя, но и за свой народ, за свою историю. Не знаю, может быть, он прав. И хотя мне чуждо чувство раскаяния за не содеянные мною грехи, я уважаю пастора и радуюсь каждой новой встрече с ним.

Другие предпочитают не распространяться о своих нравственных позициях, но думаю, что ими прежде всего движет не столько чувство «национальной вины», сколько чувство «национальной беды». Говоря об ужасах прошлого, они устремлены мыслью в будущее, в то, что м о ж е т произойти, если злые силы снова, в третий раз в этом столетии, возьмут верх. И потому Вернер и другие антифашисты без устали ищут факты, показывающие ужасный, отвратительный, леденящий душу лик войны.

Я продолжал думать о судьбе моих немецких друзей, и сон уходил от меня все дальше и дальше. «Простые люди, а как много им удалось сделать!» Авторитет их растет, но и трудности — тоже.

Вдруг пришла в голову мысль, что борьба за правое дело требует от человека не только и, может быть, даже не столько познания всяких теорий, сколько веры в конечную цель и, разумеется, много мужества. Почему-то, говоря об идейных борцах, мы склонны рассматривать их путь вне конкретных особенностей их характера. Так ли это?

Кружок «Цветы для Штукенброка» объединил разных людей — коммунистов и беспартийных, интеллигентов и рабочих, священнослужителей и ученых, исповедующих материализм… Разными путями они шли к одному и тому же, и каждый из путей по-своему был нелегок. Но все они убеждены в победе добра над злом.

Как настоящие борцы, они мужественны и не жалеют себя. От них не услышишь надрывных исповедей о пережитых ими невзгодах и опасностях. Но удел их нелегкий! Чего только не довелось им испытать за эти годы — злобные нападки «неонаци», издевательства чиновников, козни всяких лавочников и владельцев заправочных колонок. Им угрожали, над ними глумились, их увольняли с работы, лишали права на кредит… Однако они говорят об этом с улыбкой. «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой!» — увидел я как-то плакатик над столом одного из них…

Сто́ики? Да! Подвижники? Да! Но не аскеты. Пройдя суровую школу борьбы, они лишь закалились, но не очерствели, им ведомы обычные человеческие чувства — любви, дружбы, сострадания. От некоторых, не выдержав лишений, ушли жены и забрали с собой детей. Они пережили и это, может быть, самое тяжкое из испытаний. Пережили, не сказав ни слова в осуждение женщин, которых они любили, с которыми прожили годы. Я как-то не удержался, спросил одного из них: «А если ваша жена к вам вернется — вы ее примете?» Тот, кого я спросил, ответил с печальной улыбкой: «Не знаю. Но мне ее жаль, она мечтала о лучшей жизни».

Иногда, признаюсь, я завидовал им — их скупой, немногословной дружбе и скромному, упрямому достоинству, с которым они делали свое дело. За долгие годы совместной работы у них выработался свой стиль — и в общении с широкой, политически многослойной аудиторией, и в решении организационных вопросов, и в отношениях между собой. Было ли у них распределение обязанностей? Вероятно, было — спрашивать об этом мне не совсем удобно, а сами они молчали. Но что бросалось в глаза — взаимозаменяемость. Я заметил, что это древнее правило боевой когорты здесь действовало безотказно.

Так, недавно, перед вылетом из Москвы, мне передали телефонограмму Вернера, что он встретит меня в аэропорту. Но встретили меня другие. На мой взволнованный вопрос, почему не приехал Вернер, Гельмут отшутился: «Тебе недостаточно, что я здесь? Или ты не рад?» Уже потом, когда мы остались вдвоем, он успокоил меня: все, мол, в порядке, только в первоначальный план пришлось внести кое-какие коррективы. Вернера по партийным делам неожиданно вызвали в Дюссельдорф, в Правление ГКП. И тот просил Гельмута подменить его. Что же касается поисков нужных мне людей, то Вернер, не надеясь на своего деятельного, но нетерпеливого друга, поручил заниматься этим вопросом пастору Дистельмайеру. Гельмут, зная себя, не был обижен. «У него нюх, как у хорошей гончей, — говорил он, подмигивая. — К тому же пастор знает всех в округе». По его словам, пастор был «душой» их кружка, Вернер — «мозгом», а сам он — «ногами»… Гельмут, конечно, иронизировал — я ведь знал: когда надо, каждый из них бывает и тем, и другим, и третьим.

И вот мы едем в Бохольт.

Кругом поля — с высокими всходами, с рано загустевшими травами, на деревьях уже набухли плоды.

Вернер со знанием дела, как крестьянский сын, выросший в деревне, рассказывает, что избыток солнца способствует раннему созреванию, но он же и укорачивает жизнь растений. На днях, проездом из Дюссельдорфа, Вернер заезжал к брату, живущему у Рейна, тот говорил об этом применительно к своему винограднику: лето, мол, только началось, а лоза уже сохнет. «Судя по всему, осенью вина много не накачаешь», — сокрушался он. Сам Вернер, давно покинувший родной хутор, дружелюбно подшучивал над крестьянами, над их вечными страхами: «Молятся на барометр, как на распятие».