Александр Васильев - Мемориал

И добавляет, как бы оправдываясь:

— Были, конечно, и такие, кто не просто ждал… Только конец их ожидал страшный…

Мужчина останавливается. На меня смотрят его темные, в красных ободьях, глаза, словно спрашивают: продолжать или нет? Я киваю.

— Перед Новым годом прибыло к нам пополнение — группа пленных офицеров из штрафного лагеря. Привезли их под сильной охраной и поселили в бараках из железобетонных плит, с узкими окошечками, в которые и лица-то как следует не увидишь, двери же были из железа. Нам приказали с этими людьми не общаться, предупредили: если заметят кого из наших вместе с ними — всем расстрел. Только ведь одним страхом не возьмешь. Нашлись смельчаки — то один другому на ходу слово шепнет, то записку передаст. А перед приходом союзников, дней примерно за десять, стали что-то готовить. Среди нас прошел тайный слушок, что не дадут эти офицеры нашим мучителям безнаказанно уйти… Вроде бы уже и оружие у них заготовлено, они его где-то в цехе прячут… Гордились мы ими в душе. И может, присоединились бы…

Рассказчик смотрит, пытаясь угадать: верю я ему или нет.

— Наверно, так и случилось бы, — продолжает он. — Но в один из мартовских дней началась страшная бомбежка местности. «Летающие крепости» союзников сметали с лица земли все живое. Он спал после смены, когда послышался приближающийся свист бомб. Его разбудили взрывы чудовищной силы. Все побежали в бомбоубежище, оборудованное под заводоуправлением. Он же потерял свои колодки и отстал. Боясь наказания, не стал догонять строй, а спрятался тут же, в заводском дворе, нырнул в какой-то люк.

Над головой у него грохотало, будто рушились горы, крышка люка раскалилась от огня. Ему приходилось забираться все глубже и глубже под землю. Наконец он добрался до воды и просидел так, пока не кончился этот ад.

Когда на третьи сутки он выбрался из своего убежища, то не узнал местности. Вокруг громоздились груды кирпичей, скрюченных железных балок, изуродованных машин… Бараки лежали на земле, будто сбитые щелчком картонные домики. Среди этого хаоса бродило несколько человек в серых халатах, с носилками. Это были спасатели из Общества Красного Креста, не то немцы, не то голландцы. Не увидев больше никого, он обратился к одному из них с вопросом: где его товарищи? Ответа не последовало или он не расслышал, так как в ушах еще звенело. На вопрос, куда ему идти, мужчина в халате махнул рукой: иди куда хочешь… И тут он увидел, что люди в халатах собирают чьи-то останки — изуродованные трупы, оторванные ноги, головы… Огляделся. Поблизости на земле лежало несколько треснувших железобетонных плит, в одной из них узкое зарешеченное окошечко… Страшная догадка осенила его: он находился на месте, где стоял барак пленных офицеров, их мучители не открыли им двери, когда началась бомбежка.

— Они погибли все до одного, — помолчав, заключает он. — А наши разбежались кто-куда…

Он переночевал в перевернутом и обугленном вагоне узкоколейки, завернувшись в какие-то тряпки, а наутро увидел в долине за рекой огромных, чудовищных стрекоз или птиц, из брюха которых выбегали солдаты в незнакомой зеленой форме, с автоматами наперевес. Это были американцы, они высадились на пепел и, почти не встречая сопротивления, двинулись на восток…

Не здесь ли, в этой истории, разгадка?

Говорю об этом Вернеру. Он молча кивает, записывая в свой блокнот.

Едешь назад — словно читаешь книгу с конца. Опять плывут по сторонам низкие, мягких очертаний холмы. Только тюльпанов все меньше и меньше. И домов с белым обкладом — тоже.

Бохольт исчез из виду как-то сразу, не успели оглянуться. Последнее, что запомнилось: вышедшая нас проводить семья Винце — две старушки — мать и тетка Пауля; его жена с двумя дочками-подростками и сыном, мальчуганом лет восьми, таким же рыжим и веснушчатым, как и отец, и, кажется, тоже Паулем, мать назвала его «мини-Пауль»; с племянником и племянницей, хорошенькой девушкой «на выданье», и ее женихом, большим, немного неловким, наверно, от смущения, парнем; тут же был приземистый мужчина в выгоревшей фетровой шляпе, яркой, лимонного цвета рубахе с наспех повязанным галстуком и, державшая его за руку, высокая, представительная дама, вероятно, его жена; и трое подростков, стоявших чинно, лесенкой, позади взрослых, и еще кто-то… Все жали нам руки, желали доброго пути, и даже собака, тоже вышедшая проводить, ласково виляла хвостом…

Когда отъехали, Вернер сказал:

«Хорошая семья, полукрестьянская-полурабочая. — Он улыбнулся. — Кстати, это и есть почти весь актив Пауля».

Больше он не произнес ни слова. Сидел сосредоточенный, смотрел на дорогу и молчал. Я знал, что нам надо заехать еще в одно место, об этом он известил меня накануне, но добавил: «Если останется время». В его правилах было всегда отделять главное от второстепенного. Я тоже придерживался этого правила, потому меня немного удивила настойчивость, с которой Вернер решил вопреки моим первоначальным планам повезти меня в Бохольт.

Но теперь я благодарен ему.

Я вновь прикоснулся к тому, что будет преследовать меня и от чего уже не откреститься никогда, сколько бы житейская мораль ни твердила, что жизнь коротка и надо беречь нервы и силы, что думать о прошлом — значит обкрадывать свое будущее, нагонять на душу мрак и холод могилы, когда мир так прекрасен, полон чарующих звуков и радостей. А счастье не любит, когда тот, кому оно досталось, слишком часто оглядывается назад. «Мир на мир живым», — как говорили в старину наши мудрые предки.

Все это мне известно. Но каждый может жить только так, как может. Судьба — не пустое слово: судьба человека, судьба поколения. Нам выпала на долю эта война, величайшая из всех, какие знала земля, и это стало нашей судьбой — школой жизни, и проклятием, и вечной мукой. Мукой памяти…

И я спрашиваю себя — с пристрастием, с горечью — все ли мы, оставшиеся в живых, сделали для того, чтобы рассказать о погибших? Каждый из читающих меня поймет, поставив себя на место тех, кто мог купить жизнь ценой измены, но не купил, предпочел смерть. Кто знает о них? Большинство свидетелей тоже умерло, но кто-то ведь остался. Вспоминаю погибших в лагерях в Дарнице, в Славуте…

«Надо работать, — говорю себе, — запечатлеть на бумаге или на магнитофонной пленке все, что еще хранит в своих кладовых наша память. Надо вспоминать, вспоминать — всем, кто еще жив, не боясь, что что-то не сойдется: те, кто будет потом складывать из этих осколков стройную и осмысленную фреску, все уточнят. А нам… нам прежде всего надо спешить.

Боже, какой же у нас в руках материал! Ни Данте, ни Шекспиру не снилась такая бездна трагических сюжетов, такая изощренность уничтожения — с одной стороны и такое бескорыстное мужество — с другой.