Александр Васильев - Мемориал

Вскоре его «пежо» продвигался в потоке других машин. Миновав две или три знакомые нам площади, сворачиваем влево, на широкую прямую улицу с табличкой на углу: «Детмольдерштрассе». Невидимая рука сжимает мое сердце. Она! Сколько раз я забывал и снова вспоминал название этой улицы, где когда-то, вскоре после освобождения из плена, размещалась редакция нашей газеты.

За городом Детмольдерштрассе, набрав высоту, упирается в автобан. Поворот руля, и позади остаются придорожные садики с тусклой пропыленной листвой, приземистые, уже обветшавшие особнячки предместья, изредка украшенные дешевыми гипсовыми амурчиками и лебедями, когда-то ласкавшими глаз обывателя…

Проворный «пежо», как некая машина времени, вдруг переносит нас сразу на полвека вперед: почти неслышный скачок — и под нами исполинская полоса из литого железобетона. Автобан! Одно из чудес современной цивилизации.

Теперь машины шли в пять, в шесть рядов. Но шуршанья шин почти не слышно. Лишь только звенящий, словно сквозь сито просеянный, чистый, без примеси звук сыпался из-под колес. Справа и слева тянулись стальные охранные полосы. Часто мелькали росшие посредине дороги яблони, сливы, ровно подстриженный кустарник. А вдалеке проплывали все так же, казалось, не спеша пастбища; тучные, как на старинных полотнах, стада; острокрышие домики в разных скоплениях — то гуще, то реже. Или вставали мрачным видением, немым упреком современности осатанелой, летящей черт знает куда, развалины древнего замка…

Я посмотрел на спидометр: стрелка стояла на 200. Белые с легкой рыжинкой руки Вернера по-прежнему спокойно лежали на руле. Здесь, в машине, скорость не ощущалась ни психологически, ни физически. Но стоило немного опустить боковое стекло, как ветер со свистом врывался в салон.

Возле указателя «Детмольд» снова свернули на обычную дорогу. Вернер сказал, что весь город смотреть нет смысла, интерес представляет лишь историческая часть. Мы ответили, что полностью полагаемся на его вкус и эрудицию. Но я подумал, почему мы, люди второй половины двадцатого века, так мало ценим то, что сами созидаем? Или это заложено в природе людей: восторгаться созданиями прошлых веков, сегодняшнее же подвергать сомнению или, хуже того, безоговорочно охаивать? Но ведь по тому же закону наши потомки будут судить созданное нами и, кто знает, не зачислят ли они в разряд шедевров некое унылое, с нашей точки зрения, здание ультрасовременных форм или сюрреалистическую мазню, приводящую в ужас ценителей классического искусства?

«Все свое ношу с собой!» Вспомнив эту мудрость, я увидел себя со стороны и улыбнулся. Оставив машину у входа в старинный парк, мы шли по тропинке гуськом: Вернер впереди, генерал и я — в замыкающих.

Показывая на обвитые плющом стены замка, Вернер сообщает нам подробности о жизни какого-то местного князя, вольнодумца и либерала, посвящает в пристрастия и симпатии соперничавшего с ним архиепископа, и все это тоже, как и создававшиеся веками здания, и памятники, и росписи, принадлежит далекому прошлому. Мы с генералом внимательно слушаем. Но мне почему-то жаль эти каменные реликвии: ведь их, думается мне, сейчас можно уничтожить в одно мгновение. И я уже не могу, как прежде, беспечно любоваться прекрасными дворцами и парками, соборами и памятниками. «Они обречены, обречены!» — нашептывает сидящий во мне злой дух. И как ни пытаюсь выгнать его — все напрасно. Этого демона вселила в меня война, и он живет с тех пор, питаясь моей кровью, моим сердцем, моим сознанием, где каждый день находит себе обильную пищу в виде отложений от газетных статей, радио- и телевизионных репортажей, сводок, интервью и тому подобной текущей информации.

Смотрю на редких прохожих, пытаясь определить, не тревожит ли их такая мысль. Но на лицах добропорядочных жителей городка играет улыбка. Они видят, что мы — иностранцы, что их город производит на нас приятное впечатление, и это вызывает у них ответные чувства благорасположения к нам и еще больше поднимает значение их Детмольда в собственных глазах.

Пройдя по исторической тропе до конца, возвращаемся, садимся в машину. Прощай, Детмольд!

Однако едем недолго. Снова город — еще меньше и еще примечательнее: Лемго. Весь городок — несколько улиц. Узорчатые, пряничные дома, с фонарями-скворешнями, с дверными молотками, висящими на цветных шнурах, с витражными окошечками в затейливых переходах. Старая ратуша еще меньше, чем в Детмольде. Старый замок местного вассала совсем небольшой, размерами с дачу какого-нибудь оборотистого современного завмага. Не знаю, считали ли в старину эти захолустные дворяне себя всесильными? Вернер говорит, что их власть, особенно с возникновением городского самоуправления, была ограниченной: их могли призвать к ответу за беззаконие, поставить лицом перед народом, описать имущество… Нет, не слишком уж вольготная была у них жизнь! И питание, оказывается, тоже было довольно скудным, хуже, чем у того же завмага.

В Детмольде Вернер интересовался, не хотим ли мы перекусить. Теперь он уже не спрашивает. И мы догадываемся, что скоро его дом.

А вот и он! Признаться, мы почему-то представляли его другим, более традиционным, что ли. Да и можно ли создать уют в одном из кубиков, причудливо расставленных на зеленом лугу?

Вернер вводит нас в свое кубическое жилище, и через каких-нибудь десять минут мы убеждаемся, что современная архитектура не так уж плоха, если ее творцы думают не столько об оригинальности собственных замыслов, сколько об удобствах для жильцов. Правда, говоря о внутренней планировке, Вернер замечает, что она скорректирована им самим. По его словам, в доме десятки квартир, и нет ни одной, где планировка была бы одинаковой. Строительная организация определяла лишь размеры «коробки», все остальное зависело от воли и желания хозяев квартиры.

Большая комната на первом этаже похожа на корабельную кают-компанию или ресторанный зал с выгородками-кабинами. Комната одна, а помещений как бы несколько: библиотека с двумя креслами и маленьким столиком; детский уголок, с вольерой для попугаев, пушистым ковром на полу и горкой с игрушками; небольшая столовая с встроенным в стенку буфетом и двумя торшерами по углам.

Мы сидим на широкой тахте, потягивая из бокалов апельсиновый сок со льдом. Это преддверье еды, так сказать, увертюра к обеду. Сам обед — нечто таинственное, судя по выражению лица хозяйки, которая только на минуту выбежала из кухни, чтобы поздороваться с гостями, — еще не готов. Нас просят немного потерпеть, зато, как намекает Вернер, приходя на выручку жене, мы будем вознаграждены. Современные женщины, замечает он, не слишком любят заниматься домашним хозяйством, от интересов их матерей, ограниченных когда-то четырьмя К — кюхе (кухня), кирхе (церковь), киндер (дети) и кляйде (наряды) — теперь осталось и вовсе одно — последнее. Но его жена, шутит он, приятное исключение. Она хотя и принадлежит к новому поколению, но все же сохранила верность традициям, кроме разве соблюдения церковных обрядов. «Мы с ней договорились, — смеется Вернер, — этот ее грех я беру на себя. Для коммуниста все равно: семь бед — один ответ!»