Сергей Граховский - Рудобельская республика

— А где ж, браток, ручательство, что эта власть удержится? — не унимался старик. — Дом Романовых триста лет стоял, а Керенского через полгода сдуло. Говорят, будто в бабской юбке дал ходу. Нет, браток, подождать надо, посмотреть, что из этого получится. А земля никуда не денется, если вправду — наша, то нашей и будет.

Человек в шинели протиснулся к проходу, вгляделся в старика.

— А не из Карпиловки, дедушка, будешь? — спросил он.

— А ты чей же такой, угадчик? Подожди, подожди, лицо, кажись, знакомое. — Дед подвинулся поближе: — Эге, а не Романов сынок ты, часом? Только который?

— Глянь-ка, узнал. Александр я, самый старший.

— А я это себе и думаю, не Соловьев ли это, латышок… Проведать своих или насовсем?

— Навоевался и за себя и за тех, кто не родился еще. Хватит! Пора за землю браться. А она, дедушка, наша, и не сомневайся. Кровью за нее заплачено, а купчую сам Ленин подписал.

— А ты, случаем, не контуженный, что ни меня, ни деда не узнаешь? — спросил солдат с перевязанной рукой.

— Ну конечно, Анупрей! — хлопнул Александр солдата по плечу. — Где ж тебя, черта, узнаешь: зарос, высох, только нос да усы торчат. Как это тебя угораздило на дурную пулю налететь?

— А-а, такой-то и беды… Культяпка эта у меня теперь как пропуск, кому ни ткну — дорогу уступают. Словом, домой. Три года не был. Старикам надо помочь на ноги стать.

— А я, брат, седьмой год как из дому. Где теперь этот дом, сам не знаю.

— В Хоромное твой старик с Ганной и Марылькой в самом начале войны перебрались, — сказал дедок с жиденькой бородкой. — Его пан с Хлебной поляны турнул. А сколько он там, бедолага, корчей повыворачивал, сколько корней повыдрал, земля там теперь как пух стала, а пан его коленом под зад — иди куда хочешь. Так он у Гатальского теперь на третине [2] Пользование землей за третью часть урожая. перебивается. С сеструхою твоей вдвоем впряглись, а сыны за веру, царя и отечество в окопах красной юшкой умываются.

— Теперь-то и я вижу, что это дядька Терешка. Извелись же вы что-то, если б где встретил, так и не узнал бы.

— А то и не диво. Не со свадьбы, браток, еду. Десять месяцев вшей в бобруйской тюрьме кормил. Баланды с таранькой похлебаешь, сухарь погрызешь — и целый день дрова пилишь.

— За что же это вас? — спросил Александр.

— А лихо их матери знает, за что. Набрехал эконом, что я будто снопов сколько-то там ячменя панского украл. Таскал, таскал меня урядник, потом в волостной темной с крысами воевал, а он, ирод, придет да ножнами сашки так исполосует, что ни стать, ни сесть. А я же ни сном ни духом ничего не знал. И как раз перед тем, как Николая скинуть, упекли меня, выродки, аж на три года. Инператора турнули, дак тех, кто супротив царя говорили и афишки расклеивали, повыпускали, а мне говорят: «Сиди, ворюга!» Так и сидел. Знал бы, что так обернется, то и вправду украл бы, да не ячменя, а пшенички хотя бы на затирку [3] Похлебка из муки. . Большевики, спасибо им, выпустили. Пришел какой-то их главный, черненький, кучерявый, распахнул двери и говорит: «Выходите, товарищи, слабода!» Ленин, говорит, декрет выпустил: земля, значит, мужику, а заводы мастеровым. Это самое и называется совецкая власть, говорит, а тюрьмы и церкви сровнять, значит, с землей. Ну, тюрьмы я бы и сам поджег, а что им церкви мешают? Как говорится, без бога — ни до порога. Без веры человек — как та скотина безрогая.

Александр засмеялся. Он положил руку на плечо старика:

— Церковь, дядька Терешка, — та же тюрьма для души человека. А земли поповской по России сколько… Она же наша, та земелька. На фронте жеребцы гривастые с крестами в руках горланят, убивать благословляют, на смерть живых соборуют, а за кого? Вот и кумекай, кому тут верить.

В фонаре догорела свечка. Вагон стучал и скрипел, подрагивая на стыках и стрелках. За окном чернела осенняя ночь. Александр на самой верхней полке заметил новые хромовые сапоги, высунувшиеся из-под офицерской шинели, темный затылок, ухо и лицо, прикрытые щегольской фуражкой без кокарды.

— Какое-то «их благородие» едет в наши края, — кивнул он вверх.

— Садился какой-то общипанный офицерик, без енпалетов, и пуговицы орластые сукном обшитые. Вроде бы из Ермолицкой породы. Как зашился в Бобруйске, так до самых Ратмирович и не чихнет. Видать, не в свой вагон сел, — ответил старый Терешка.

Поезд останавливался возле каких-то мерцающих фонарей, пыхтел паровоз, слышалась за окном перебранка осипших голосов. Проплывало желтое пятно тусклого света, испуганно вскрикивал гудок, опять лениво лязгали колеса, состав покачивался и тащился во мрак.

В вагоне храпели, почесывались и бормотали спросонья. Стоял спертый дух разопревших онучей и овчин, дьявольского самосада и дегтя. В темных углах не умолкал разговор о наделах, о казенном и панском лесе, мужики спрашивали друг у друга, а надолго ли та «слабода» и не боязно ли делить помещичью землю, чтобы не вышло все это малость погодя боком.

Александр приткнулся на краешке лавки, зажмурил глаза, но не спал. Он прислушивался ко всему, о чем говорили. Мужицкие тревоги и неуверенность были понятны ему: людям не верилось, что земля может принадлежать им, — царя прогнали, а паны как были, так и остались, и тот же стражник с саблей на боку вышагивал по селу и не одного такого Терешку ни за понюх табаку законопатил в каталажку. Вот и боятся еще. А они ведь теперь сами — власть. Только открой им глаза, чтобы поверили в себя, чтобы поняли, как все перевернулось в мире.

Александр вспоминал все, что видел и пережил за эту неделю. Неужели только неделя минула? Он взглянул на свои залубеневшие солдатские ботинки. Казалось, на них еще лежит пыль петроградских улиц, а шинель пахнет дымом костров, что жгли возле Смольного и на площади перед Зимним дворцом. Он бежал по этой площади вместе с матросами и солдатами, лез через чугунные ворота, потом по мягким коврам подымался со ступеньки на ступеньку, все выше и выше, а светло было так, что слепило глаза. Потом видел, как матросы выводили перепуганных краснорожих министров в расстегнутых сюртуках, вицмундирах и наброшенных на плечи пальто, как шныряли солдаты по огромным залам, переходам, коридорам, разыскивали самого Керенского.

Ярким светом выхваченные из темноты наплывали воспоминания. Длинные, шумные, заполненные солдатами и матросами коридоры Смольного. Казалось, он и теперь слышит холодный лязг прикладов и надоедливое бренчание котелков, стук подковок на сапогах идущего на смену караула. Однажды он видел, как из больших дверей, держа в руке длинную телеграфную ленту, выставив вперед плечо, будто разрезая упругий ветер, стремительно прошел по коридору невысокий с лысиной человек. Все расступались, давали ему дорогу. Он с кем-то здоровался, что-то кому-то говорил и так, как появился, так же неожиданно скрылся за высокой дверью. Вслед за ним набегал, катился шепот: «Ленин, Ленин пошел! Видел Ленина? Это же он!»