Сергей Граховский - Рудобельская республика

— Товарищи, — тихо начал он, — сегодня осиротели мы, многих потеряли. Легионеры жгут наши хаты, мордуют наших близких. Мы не устояли перед пушками и пулеметами, но и не сдались. Будем копить силы, чтобы не смогли паны у нас долго засиживаться. За товарищей мстить будем, семьи свои вызволим из легионерских лап. В пуще есть у нас несколько шалашей, но в такую холодину там не усидишь. Может, весной они нам и пригодятся, а сейчас двинемся в Грабье, оклемаемся маленько, подумаем, что дальше делать.

— А чего там думать? Одна у нас работа, — выкрикнул молоденький высокий Амельян Падута, — драться за советскую власть.

К Левкову протиснулась Параска. Она из-за пазухи достала сверток в белом платочке и протянула Максиму:

— На, председатель, припрячь. Может, скоро и понадобится.

Левков развязал платок. В его заскорузлых ладонях пламенело полотнище ревкомовского стяга. Он развернул его и поднял над головой.

По темному лесу, продираясь сквозь заросли, через заметенные снегом выворотни, проваливаясь в сугробы, шли партизаны искать себе пристанище.

В селах голосили женщины по убитым сыновьям и мужьям, по братьям и любимым. Плакали грязные и оборванные погорельцы, набиваясь в хату к родне или соседям.

А под вечер пошли по дворам «канарейки». Так сразу прозвали полевую жандармерию с желтыми околышами на конфедератках. Уши белополяки прикрывали бархатными наушниками, в карманах таскали маленькие металлические грелки с тлеющими внутри угольями. От них всегда пахло паленой шерстью.

«Канарейки» не заходили лишь бы куда, а заворачивали только в те хаты, на которые кто-то показывал. Иначе откуда же им знать, где кто живет, сколько у кого сыновей и где они сейчас.

Наводила жандармов застенковая шляхта. А те врывались в хату, волокли с печи старого деда или бабу, свистела плеть, слышались крики и стоны.

Особенно лютовал конопатый, с заплывшей мордой Зигмунд Смальц. Он не щадил ни ока ни бока, так хлестал шомполом, что аж кровь брызгала.

Человек сорок избитых мужчин и баб согнали к волости. Они угрюмо дожидались, что им скажут, куда погонят дальше. Вокруг стояли солдаты с карабинами. На крыльцо вышел кургузый комендант, лицо у него было со свекольным отливом. Он даже не взглянул на стоявших перед ним людей.

— Ежели ваши галганы не пшыдуць до гмины и не жуцять зброю, их ойцы и матки бэндуть растшеляны [33] Если ваши разбойники не придут в комендатуру и не сдадут оружие, их родители будут расстреляны (польск.) . .

За спиной коменданта стоял широкоплечий, с рыжими усами, в крытой фабричным сукном шубе шляхтич из Хоромного — Фэлик Гатальский. Он моргал желтыми глазами и скалил прокуренные зубы.

— Вам понятно, что сказал пан комендант?

Толпа молчала. Кто-то невидимый ответил отчетливо и громко:

— Понятно, иуда, что по тебе веревка плачет.

— Молчать, пся крев! — взвился Гатальский, новоиспеченный войт гмины [34] Административная должность (бел.) . .

— Как же мы скажем сынам, чтобы бросали оружию, коли нас арестовали? Ты отпусти, так сходим и скажем, — высунулся вперед Андрей Падута.

— Пошукай дурнейшего, чем ты сам, — может, он и отпустит. А твоим бандюкам передадут и без тебя! — огрызнулся новый войт.

К вечеру заложников отправили в Бобруйск и посадили в крепость. Только Смальц не унимался. Он носился по селам, вынюхивал большевиков и партизан.

В Гати Смальц обнаружил жену Левона Одинца Ульяну. Его поразила красота сельской молодицы. В ее больших черных глазах дрожали огоньки ненависти, а смуглое лицо было спокойным и гордым. Это еще больше разъярило панского палача. Сначала он вежливо и ласково расспрашивал, где комиссар.

— Тиф скрутил, в больницу отвезли, — спокойно ответила Ульяна.

— Брешешь, сука! — вскочил Смальц. — Он вчера здесь был! — И со всей силы потянул плетью. Тонкий конец, как змея, обвился вокруг шеи. Смальц резко рванул плеть на себя — на шее налился кровавый рубец. — Ну! — рявкнул жандарм.

Ульяна молча, с глубокой ненавистью смотрела на него, а когда он снова взмахнул плетью, плюнула в разопревшее от спирта и искаженное злобой лицо.

Жандарм осатанел. С каким-то звериным рыком он сек несчастную женщину. Мать Ульяны на коленях подползла к Смальцу.

— А смилуйся, паночек! Коли крови хочешь, так меня, старую, прибей, а ее не надо. С дитем она. — И ухватилась руками за плеть. Смальц носком начищенного сапога наотмашь двинул ей в грудь. Старуха упала.

Босую Ульяну он выволок во двор, свалил в снег, бил ногами в живот и грудь, пока несчастная не истекла кровью и не впала в беспамятство.

Смальц вытер снегом окровавленную плеть и забрызганные кровью руки, смачно сплюнул и пошел со двора.

На четвертый день Ульяна пришла в себя, попросила пить и чуть слышно прошептала разбитыми губами: «Спасайте Левона!» К вечеру она скончалась.

А Левона в тифозной горячке вез в Смыковичи его дядька Петро. Надеялся там как-нибудь перепрятать, а может, и переправить к своим в Гомель. Петро старался ехать не выбирая дороги, напрямик, подальше от битых шляхов. Если кто встречался и спрашивал, отвечал: «Роженицу до бабки везу» или «Старуха занедужила, еду фершала шукать».

Укрытый с головою рядном, Левон молчал. Порой слышно было, как бьет его лихорадка, как он скрипит зубами. Дядька бережно укрывал больного сеном, поправлял рядно и ехал дальше.

За Карпиловкой, на косогоре, навстречу выскочили четыре улана. Следом за ними на своем гнедом рысаке трусил рысцой Фэлька Гатальский.

— Стой, откуда едешь, старый? — остановил дядьку Петра улан.

Петро стянул шапку, поклонился:

— Старуху везу до шептухи, паночек. Боюсь, кабы на возе не отдала богу душу.

— А ты покажи свою старую, — приказал он.

— Ото ж колотит ее сильно. Смилуйся, паночек, не трогай! — заныл Петро.

Фэлька подъехал к саням, перегнулся в седле и кнутовищем приподнял рядно.

— А, пся крев… — И он наотмашь огрел старика по спине. — Панове, то есть комисаж, большевик! — аж захлебывался Гатальский.

Фурманку с больным Левоном Одинцом завернули назад. Почти час продержали на морозе у гмины. Потом два конных конвоира погнали на Глусский шлях.

Мороз неистовствовал: трещали в лесу сучья, дорога скрипела как немазаная телега. Заиндевевшая кобыленка выдыхала столбы густого пара и еле трусила. Конвойных в седлах здорово донимал холод. Они подгоняли Петрову лошадь ударами плетей, но у той запалу хватало только на несколько саженей, она снова, как в полусне, переваливалась с боку на бок.

В поле мороз припекал особенно люто. У старого Петруся заиндевели усы и борода, руки, как грабли, еле удерживали вожжи. Он прислушивался, дышит ли Левон, и мысленно уже распрощался с ним: если сразу не пристрелят, то заморят голодом и холодом.