Александр Стесин - Африканская книга

— Как же я мог забыть, — говорит Кеннет, — ведь Бокасса — один из моих любимых…

У каждого из нас есть любимчики. Бокасса. Амин. Мобуту. Мы любим тех, кто прославился своими абсурдными заявлениями и клоунскими выходками; диктаторов, у которых было по сорок жен и по сто детей; тех, кто сидел на золотом троне в форме льва, провозглашал себя божеством и был окружен слухами об инцесте, каннибализме и черной магии.

— Он был императором, — вставляет Джозеф, — совсем как ваш Хайле Селассие, Стефанос.

— Да, но, в отличие от нашего, он рано выдохся.

— Это потому, что в него никто не верил. Бедный Бокасса. Император Бокасса. Министр обороны, образования, спорта, здравоохранения, жилищной политики, сельского хозяйства, флоры и фауны, иностранных и внутренних дел, его королевское величество, правитель земного шара, без пяти минут лев из колена Иуды Жан-Бедель Бокасса.

— Он ведь был людоедом, да? — интересуется Кеннет.

— Если верить французам, да. Но разве им можно верить? Посмотри на Сьерру-Леоне, на Сенегал. Все они лжецы.

— Кто, африканцы или французы?

— Да какая разница?

В течение следующих двух часов мы чередуем наши занятия: пьем то залпом, то мелкими глотками. В конце концов наша беседа неизбежно и предсказуемо обращается к истокам.

— Наша память как река, отрезанная от моря, — говорит Джозеф. — Со временем она пересохнет на солнце. Поэтому мы пьем и пьем, и никак не можем напиться.

— Почему ты всегда говоришь такие вещи? — раздражается Кеннет.

— Потому что это правда. И по-другому не скажешь. Если у тебя есть что сказать, говори.

Кеннет прислоняется затылком к стене. Он настолько пьян, что вот-вот упадет со стула.

— И скажу. — Опрокинув пустую бутылку, он высовывает язык, чтобы поймать последние капли. — И скажу. Я не помню, с какой стороны у моего отца был шрам. Иногда мне кажется, что он был вот здесь, под левым глазом. Но потом я говорю себе: это потому, что ты смотрел на него как в зеркало. Значит, шрам был справа. Но когда я был маленьким, я сидел у отца на плечах, и он разрешал мне потрогать шрам, я его трогал левой рукой. Я сажусь на стол, обхватываю ногами стул, протягиваю руку и пытаюсь вспомнить, где был шрам. Тут. Или тут. Или там. Или тут. Отец мне говорил: «Когда я умру, ты сможешь меня опознать по этому шраму». Дурацкое заявление, но я тогда был еще маленьким и ничего не понимал. Я верил, что смогу узнать его только по шраму. А теперь, если бы я увидел своего отца, то наверняка не смог бы отличить его от других стариков.

— Твой отец давно умер, — напоминаю я ему.

— Твой тоже, Стефанос. Разве ты не боишься, что когда-нибудь его забудешь?

— Не боюсь. Он мне до сих пор везде мерещится.

— Все наши отцы давно умерли, — говорит Джозеф.

— Именно, — соглашается Кеннет.

Это единственное, на чем мы из раза в раз сходимся.

«Джамбо, Бвана! Хабари гани? Нзури сана. Хакуна матата…» [375] Здравствуйте, господин! Какие новости? Все прекрасно. Никаких проблем… ( суахили ) — поют водитель и пассажир-бизнесмен, лежа на земле в запятнанном нижнем белье. При этом водитель поглаживает огромное брюхо. Вокруг темно. В жопу хакуну матату! Мы в дороге четвертый день, хотя мне говорили, что поездка должна занять от силы десять часов. По моей ноге течет кровь, но ни туалетов, ни туалетной бумаги здесь не бывает. Питьевая вода закончилась позавчера. В машине, рассчитанной на шестерых, со мной едет дюжина мужчин, замаринованных в собственном поту. Крупные капли стекают с их подбородков на мои руки и щеки.

— В чем дело, леди с бархатными глазами? — спрашивает водитель.

— Не могу поверить, что у моей руки есть что-то общее с твоим подбородком, — говорю я.

Он смеется своим нехорошим смехом и говорит:

— Африканского в тебе больше, чем в любом из нас. Посмотри на них, они испугались, разозлились и заблудились. Устали, очень устали. Посмотри на меня, я тупой и мне на все наплевать. Но ты, а-ха-ха, ты не такая! Ты бесстрашна, моя дорогая.

Я говорю:

— Я уехала отсюда двадцать лет назад и, к твоему сведению, больше возвращаться не собираюсь.

В кустах, в нескольких метрах от нас, что-то шевелится и издает причмокивающий звук. Я вскакиваю.

Бизнесмен говорит:

— Эта местность славится своей фауной. Очень много львов и других зверей.

— Я так понимаю, мы здесь остановились, чтобы им было чем поужинать?

— Ха-ха-ха, хи-хи-хи. Знаешь, Мети, белые платят тысячи долларов за возможность увидеть этих животных!

— Я что, похожа на белую или на человека, которого интересует сафари?

Дальше вести диалог не имеет смысла, и я говорю себе, что пора перестать капризничать, как избалованная иностранка; надо вернуться к своим первобытным корням, стать дикаркой, как мои попутчики. Сейчас возьму свою походную сумку и отправлюсь куда глаза глядят.

— Ты куда? — хором спрашивают кенийцы и эфиопы. Они даже переглядываются, на минуту забыв о своей национальной вражде.

Я говорю:

— Я не собираюсь проводить еще одну ночь в саванне. Пойду поищу другое транспортное средство.

— Ну-ну, — говорят они и, успокоившись, возвращаются к национальной вражде. Всем понятно, что другого транспорта здесь нет и идти мне некуда.

По правде говоря, ночевать в саванне не так уж плохо, но каждую ночь, как только все они засыпают, оставляя меня наедине с бессонницей, начинаются малоприятные приключения: то хищное причмокивание в кустах, то появление странных людей с вопросами, откуда я и куда. «А откуда вы сами?» — спрашиваю я. Вместо ответа, странные люди начинают учить меня жизни, обвиняя в феминизме и прочих смертных грехах, хотя мне до лампочки феминизм, равно как и племенное происхождение Обамы, о котором они начинают спорить, когда им надоедает меня поучать. Между тем единственный признак цивилизации в радиусе ста километров — глинобитная хижина, где продают кока-колу.

— ОК, ОК, — говорит водитель, — остановим какую-нибудь машину и перельем бензина.

У избалованной иностранки наверняка началась бы истерика, но я не такая, африканского во мне больше, чем в любом, поэтому я спрашиваю спокойным голосом:

— То есть ты хочешь сказать, что мы торчим здесь весь день, потому что у нас кончился бензин, хотя за час до того, как здесь застрять, мы заезжали на автозаправку и бизнесмен припадал ртом к бензобаку, проверяя уровень горючего? И хотя, пока было светло, мимо нас проезжало много машин, идея остановить одну из них пришла тебе в голову только с наступлением темноты, когда дорога совершенно опустела? И когда я спрашивала, почему мы стоим, а мне говорили, что у нас проблемы с автомобилем и что это не женского ума дело, «проблемы» заключались только в этом?