Александр Стесин - Африканская книга

Умный гору обойдет. Но если ты решил обойти гору, это еще не значит, что ты умен; скорее всего, ты просто не уверен в своих силах или, наоборот, уверен, что твоих сил не хватит, а значит, все, что тебе остается, — это прикинуться умным. Сужу по себе. Из года в год моя жена Алла поднимает тему Килиманджаро. Ей, путешественнице по Европам, ни к столбу ни к перилу вся эта Африка, к которой я почему-то так прикипел. Но покорение Килиманджаро — ее давняя мечта. Более того, молодой человек, с которым она встречалась до того, как у нее появился я, в свое время совершил это восхождение от нечего делать. Правда, он, по общему признанию, супермен. А я — тюфяк и очкарик. Но этот контраст только подстегивает мою супругу: «Давай заберемся на Килиманджаро, пока мы еще не совсем стариканы. Ну, давай, а? Максим рассказывал, что это совсем не трудно…» Я поддакиваю: «Надо, надо взобраться. Не в этом году, так в следующем». И перевожу разговор на другую тему. Умный в гору не пойдет.

Старательно выстраивая свои африканские маршруты в обход знаменитого стратовулкана, я предполагал, что однажды увижу снежную шапку Килиманджаро из самолетного иллюминатора. Где-то вдалеке, в разрыве облаков промелькнет нечто смутно величественное, и я смогу с чистой совестью вычеркнуть еще одно чудо света из обязательного списка и на вопрос «А Килиманджаро ты видел?» буду отвечать с такой равнодушной уверенностью, как если бы я брал снежный пик Ухуру как минимум трижды: «Видел, видел, конечно». Так примерно и вышло. Но, к счастью, жизнь богаче фантазии, и даже там, где все разыгрывается как по нотам, субъективный опыт оказывается намного содержательней, чем представление о нем. Кажется, в современной философии это называется «квалиа». В тот день, когда мы летели из Кении в Танзанию, нашим «квалиа» сильно повезло с погодой: солнечно, идеальная видимость. Все было так отчетливо, как если бы мы смотрели не из иллюминатора, а из окна экскурсионного автобуса. Великая гора с ее снежной вершиной медленно проплывала рядом, а внизу, у подножия виднелись крыши домов, блестевшие на солнце, точно золото в железной руде. Были видны просторы танзанийской саванны, ее изобилие цветов, красно-оранжевые узоры на темно-зеленом бархате, верблюжья шерсть леса на горном горбу; сетка дорог, словно бы разом наложенная, накинутая сверху на ребристый рельеф; а на горизонте — торжественные купола облаков. Вот она, Танзания, вид сверху.

На Занзибаре нас встретил работник санэпидемслужбы. Он стоял у входа в одноэтажную постройку, оказавшуюся главным зданием Занзибарского международного аэропорта, и проверял карточки, свидетельствующие о прививке против желтой лихорадки. Когда-то и у меня была такая карточка, но — потерялась при очередном переезде, и я не слишком беспокоился на этот счет: вот уже почти десять лет как я езжу в Африку, и мне ни разу не приходилось ее предъявлять. Кто же мог знать, что на Занзибаре с этим строго? Что без этой самой «желтой карточки» на остров не пускают? Я! Я мог и должен был знать! Бесстрашный альпинист Максим, тот знал. После покорения Килиманджаро он заезжал на Занзибар и, как все нормальные люди, позаботился о необходимых для въезда документах. Кстати, Занзибар ему не понравился. Сказал: пляж как пляж, ничего особенного, в Мексике не хуже. Но, по крайней мере, желтая карточка у него была в полном порядке. У меня же все, как всегда, наперекосяк. Разумеется, ничего подобного Алла мне не говорила. Говорила только утешительное: «Ничего страшного. Развернемся и полетим обратно в Найроби, через полтора часа будем там. А на Занзибар — как-нибудь в другой раз». От этих ее слов мне стало совсем тошно. Еще десять минут назад, соображая, как стану упрашивать человека из санэпидемслужбы, я на что-то надеялся, репетировал речь. Но теперь, представ перед ним и уже ни на что не надеясь, пробормотал подготовленное обращение невнятной скороговоркой: «Я — врач из Нью-Йорка, работаю в Найроби, это моя жена, нам делали прививки, но мы забыли свои желтые карточки дома, в Нью-Йорке, спохватились, когда было уже поздно. Пустите нас, пожалуйста…» Если бы дело было в Америке, наши шансы были бы равны нулю. Но африканцы — народ отзывчивый, с ними можно договориться. Работник санэпидемслужбы скорчил неодобрительную гримасу и мотнул головой в сторону входа: «Ладно уж, проходите».

Я давно заметил, что автоматически сравниваю каждую новую точку на Африканском континенте со своей личной точкой отсчета, то бишь с Ганой, которая, как всякая первая любовь, всегда рядом. Танзания куда больше напоминает Гану, чем Кения: те же горки кокосов и мебель по краям дороги, те же бетонные постройки, выкрашенные в розовый цвет, вывески, нарисованные от руки, с картинками. Пахнет тропиками, костром. Возможно, это — более туристический, более курортный вариант Ганы. Я написал «Танзания», но, разумеется, Занзибар — не совсем Танзания. В течение долгого времени он переходил из рук в руки: был то независимым султанатом, то частью Оманского султаната, то британским протекторатом и лишь в 1964 году объединился с Танганьикой. Два названия, Танганьика и Занзибар, слились в одно, и появилось новое государство: Танзания. В составе нынешней Танзании Занзибар по сей день сохраняет полуавтономный статус: здесь есть свой флаг, свой парламент, свой президент. На анкетном бланке, который требуется заполнить для получения визы, сверху написано: «Революционное правительство Занзибара». От этого названия веет чем-то книжно-приключенческим. Не то пиратский остров, не то вымышленная банановая республика из неизвестной повести Маркеса.

Еще час назад вокруг была Кения с ее кипарисами и акациями, а сейчас по обе стороны дороги тянутся густые тропические заросли, разлапистые бананы и пальмы. Да и люди, кряжистые и круглолицые, внешне сильно отличаются от кенийцев. Полуголые мужчины самозабвенно режутся в шашки, сидя у входа в лачугу, пока женщины в обязательном хиджабе маршируют по краю дороги, и на спине у каждой — по ребенку, а на голове — по вязанке дров. Как в том старом анекдоте: «Народ — в поле». По сравнению с Кенией здесь гораздо больше праздно сидящих и провожающих взглядом машины. В этом смысле Кению, особенно Найроби, где все вечно спешат на работу — с работы, можно считать аномалией, а Танзанию и Занзибар — нормальной Африкой. То же самое я видел и в Гане, и в Эфиопии, и в Мали. Человек может выйти из своего жилища, сесть на землю и часами сидеть, жуя тростинку, созерцая движение окружающей его жизни. Чем он занимается? Живет. В этом есть определенная природная мудрость. То, что белому человеку практически недоступно, а индийцу дается годами йогических практик, к африканцу приходит само собой, для него это естественно. Вот если бы только африканским женщинам не приходилось в это время таскать на себе дрова и детей… В Гане такое неравенство полов хотя бы отчасти компенсируется матриархатом: там мужчина мало за что отвечает, но при этом безоговорочно подчиняется воле супруги, уступая ей статус главы семьи. Здесь же, насколько я понимаю, с женским равноправием сложнее: ислам как-никак. Впрочем, когда мы гуляли по деревне Махонда в отдаленной части острова, у меня сложилось впечатление, что ислам тут сравнительно либеральный. Есть все формальные атрибуты (хиджаб, азан, намаз), но нет тяжелого духа, как в Северном Мали, нет ощущения, что человеческая жизнь полностью подчинена системе запретов и предписаний. Есть ощущение свободы, не противоречащее религии. Много музыки, много танца. Семьи проводят большую часть времени вместе, на свежем воздухе, люди выглядят здоровыми и вполне счастливыми. Как в Гане.