К. Сауснитис - В Саласпилсском лагере смерти (сборник воспоминаний)

Рыжих — так звали моего товарища — был евреем. Его отец до войны работал в Ленинграде часовым мастером.

Рыжих был приятный парень, интеллигентный, умный. В тот день, когда среди заключенных искали евреев, ему посчастливилось. Шуцман, которому был поручен отбор, его не заметил. Но это не означало, что опасность миновала.

Как спасти товарища?

Вечером в бараке все вместе посоветовались.

— Послушай, Рыжих! Твои документы у немцев? — спросил кто-то.

— Нет. Уничтожил, — звучал ответ.

— Великолепно! В таком случае ты Бадридзе.

— Правильно! — поддержали другие. — Он и похож на кавказца.

Лицо Рыжих озарилось улыбкой. Он понял наш замысел.

— Значит, договорились? — заключил кто-то из моряков. — Впредь мы будем звать тебя Бадридзе. И почаще, чтобы все слышали.

Однажды, недели через две, когда начали возводить первые бараки для Саласпилсского лагеря смерти, шуцман крикнул Рыжих:

— Эй, черный, принеси головешку с костра.

Рыжих направился за головешкой.

— Бегом! Что ползешь, как вошь!

Взяв головешку и прикурив, шуцман внимательно посмотрел на парня.

— Как тебя, дружок мой, звать? — спросил он, лукаво прищуря глаз.

— Бадридзе.

— Ба-адридзе? — шуцман пригладил усы. — Значит, еврей.

— Грузин.

— А не врешь?

За Рыжих ответили товарищи. Все как один заверяли, что Бадридзе говорит правду.

— Так, так… — Шуцман о чем-то размышлял. — Тогда ты можешь спеть мне ту грузинскую песенку… Ту, ту…

— «Сулико»! — подсказал другой шуцман.

— Правильно! Давай. Только по-грузински.

На стройплощадке воцарилась тишина. Все смотрели на бедного Рыжих. Он глубоко вздохнул и, путая русские, еврейские и грузинские слова, начал петь.

Казалось, все кончится благополучно. Но подошел начальник строительства Саласпилсского лагеря смерти Качеровский, который наблюдал за этой трагикомедией.

— Кончайте фокусы! — прервал он песню и, повернувшись к шуцману, добавил: — Даже здесь они не могут обойтись без обмана. Чуть не надул вас, не так ли?

Потом он кивнул Рыжих:

— Ты пойдешь со мной.

Рыжих увели. На другое утро мы увидели его в лагере привязанным к дереву. После обеда его расстреляли.

Наступила зимняя стужа. У военнопленных не было теплой одежды. Холод стал тем бичом, который в первую очередь сеял смерть среди тех, кто жил в ямах в старом парке. За нашей оградой тоже поднимался штабель трупов. Когда штабель был достаточно большим, за лагерем вырыли яму. В нее ряд за рядом сваливали трупы и засыпали их землей.

Однажды утром в лагерь заехал грузовик. Группе военнопленных, в том числе и мне, не выдали завтрака. Поедем на работу в Ригу, там нас накормят.

В городе мы пилили и кололи дрова до вечера, но никому и в голову не приходило кормить нас.

В лагерь вернулись совершенно без сил. В тот момент, когда мы плелись мимо кухни комендатуры, какой-то эсэсовец вылил ведро с помоями — костьми, картофельными очистками, корками хлеба. Изголодавшиеся пленные вмиг набросились на остатки пищи. Эсэсовец что-то крикнул, и сбежались охранники с дубинками. Пленных избили так сильно, что многие остались лежать на земле.

Через несколько дней, наблюдая за подобными сценами, я понял: эсэсовцы умышленно устраивают такие потехи. Остатки пищи они старались выбрасывать в тот момент, когда мимо проходили измученные голодом пленные. Пока один гитлеровец высыпал содержимое из ведра, другие уже поджидали за дверью с дубинками.

Вчера они отдали последние силы, чтобы выкопать большую яму, сегодня их самих бросают в нее

К весне не менее восьмидесяти процентов заключенных заболели сыпным тифом. Болезни способствовали грязь и вши, которые расплодились в огромном количестве.

Больных поместили в специальные бараки, которые находились в так называемой «запретной зоне». Я тоже пролежал там без сознания четырнадцать дней.

Вначале даже врача не присылали к нам. Но когда распространение болезни грозило уничтожением всей рабочей силы, немцы стали думать об ограничении тифа.

В первую очередь оборудовали баню. В ней выложили из кирпичей некое подобие ванны. «Ванну» эту заполняли водой, и в нее одновременно залезало мыться по десять человек. Когда вода становилась коричневой, как в болоте, ее меняли.

Барак тифозных больных стал посещать врач. Это был старый и седой немец в очках. Глядя на него, я начинал верить, что на свете есть и хорошие люди. Он никогда не ругал нас, никого не бил тростью, на которую опирался при ходьбе. Он даже приветливо улыбался, когда его приветствовали. Лагерное начальство и охранники никогда не отвечали на наши приветствия, хотя мы всегда должны были с ними здороваться. Вежливый доктор однажды даже ломоть хлеба сунул мне в руку.

После выздоровления я встретил этого добродушного немца на территории лагеря. Он спросил:

— Хочешь работать на кухне водоносом?

— С удовольствием, — ответил я.

— Хорошо. Я поговорю.

Я стал работать водоносом на кухне охранников. Это означало, что я вытянул в жизненной лотерее счастливейший билет — жизнь.

Весной в лагере искали трудоспособных военнопленных для полевых работ. Я тоже записался. Так я стал батраком в хозяйстве балтийского немца лесничего Пауля Фриденберга, недалеко от Балдоне.

Отправляясь в деревню, я лелеял двоякую надежду: отъесться на деревенских харчах и податься к партизанам. Однако это, казалось, никогда не осуществится, ибо Пауль Фриденберг был невообразимо скуп. С жадностью скареда он считал каждый кусок в полном смысле этого слова. Вечером я неизменно получал тоненький ломтик черного хлеба и пол* литра обрата.

Как светлое и теплое солнышко, вспоминаю работницу лесничества Анну Рункулис, у которой было свое небольшое хозяйство. Она часто приглашала меня к столу и кормила досыта.

И я набрался сил.

По соседству работали и другие военнопленные Саласпилсского лагеря. Осенью, когда началась молотьба, мы собирались и стали думать о побеге в Латгалию к партизанам. Был уже выработан конкретный план действий, который мы хотели осуществить в ближайшие дни. Но, к сожалению, он расстроился, потому что один из наших все выболтал своей подружке, а та, не желая терять дружка, раскрыла наш замысел хозяину* В конце концов все дошло и до Фриденберга. Молотить меня больше не пускали, а на ночь запирали в комнату.

Однако Фриденберг недолго возился со мной. Он боялся, что я убегу.

Итак, в один прекрасный день Фриденберг уступил меня хозяйке хутора «Оши» Отилии Клявиниеце. Она оказалась порядочным человеком, хорошо кормила, разрешала встречаться с товарищами. И снова разрабатывался план побега к партизанам. Но и он расстроился. Неожиданно меня и других военнопленных, работавших в окрестностях Балдоне, отправили обратно в Саласпилс. Так свобода осталась за проволочной оградой.