К. Сауснитис - В Саласпилсском лагере смерти (сборник воспоминаний)

Санитарки понимали, что ждать нечего, ибо никто и не думал меня лечить. А если я не поправлюсь, меня уничтожат. Милда Риньке стала давать мне чай с сахаром и другую еду из своих посылок. Постепенно я окрепла.

Но тут нагрянула новая беда. Готовилась отправка в Германию. Было дано указание не оставлять в Саласпилсе ни одного из тех, кто был внесен в «черный список». Заключенная Петерсон, работавшая до помещения в «больницу» в комендатуре, сказала, что я числюсь в этом списке. Что делать? Пришло распоряжение доставить меня на носилках в автобус и потом на пароход. Начали одевать. Каждое прикосновение вызывало жгучую боль во всем теле. Я потеряла сознание. Когда очнулась, в комнате был лагерный врач Шалкович. Больные и санитарки стали упрашивать его сообщить в комендатуру, что меня нельзя отправлять. Шалкович не хотел иметь неприятностей и отказался. Милда Риньке уговорила сестру Брикман, и обе отправились в комендатуру. Они понимали, что до нового места я не доеду.

Меня временно оставили. С этой группой увезли товарища Екабсон, которая, сама передвигаясь на костылях, неутомимо заботилась обо мне. И в Штутхофском лагере уничтожения, где мы снова встретились, она была одной из тех, кто делил со мной порцию супа, чтобы помочь мне быстрее стать на ноги.

Стоит ли еще говорить, что заключенные, работавшие в теплице, присылали мне помидоры и лук. Я даже не знаю и не могу назвать всех тех, кто, порою рискуя жизнью, поставил меня на ноги.

Руку помощи друзей я ощущала и на чужбине.

Когда Советская Армия приближалась к границам Латвии, заключенных из Саласпилса отправили в Германию в Штутхофский лагерь смерти.

Здесь жернова смерти работали еще быстрее. Днем и ночью мрачная кирпичная труба выбрасывала черные, ядовитые облака. Там сжигали живых. Тех, кто умер в бараках, раздевали, выносили во двор и складывали, как дрова, в штабеля. С каждым днем эти штабеля росли и росли.

Что будет с нами? Превратимся ли мы в дым или останемся лежать около колючей проволоки?

В один февральский день всех, кто еще мог шевелиться, одели в снятую с мертвых одежду. Каждому на спине красной и белой масляной краской намалевали крест. Дали еще по одеялу и торбе из мешковины, в которую каждая из нас положила ложку и продукты на несколько дней — полкирпичика хлеба и кусочек маргарина. Это был последний продовольственный паек. Начался поход смерти.

Шли рядами по середине дороги. По краям шагали конвоиры с винтовками. Шествие заключали эсэсовцы с автоматами. После нескольких голодных дней мы едва волочили ноги, и все чаще за спиной раздавались автоматные очереди. Убивали каждого, кто падал и не мог сразу подняться.

Нас оставалось все меньше и меньше. Весь этот живой поток вероятно иссяк бы, как река в песках пустыни, если бы нам не помогали люди. Мы шли по польской земле. То по одну, то по другую сторону дороги встречались бурты только что откопанного картофеля и брюквы. Брюква и даже вареная картошка были разбросаны по нашей дороге. Хотя мы людей и не видели, мы все время чувствовали их присутствие. Польки, узнав, что мы остановились на ночь, на рассвете приходили с ведрами горячего супа. Их не пугали ни ругань, ни угрозы.

Это была тихая и упорная, но мужественная борьба за наши жизни.

Вдруг нам запретили пить. Если по пути встречался колодец, насос или пробившийся из-подо льда ручеек, его моментально окружали охранники, чтобы мы не осмелились зачерпнуть воды. Жажду утолял только серый стоптанный снег, который мы на ходу загребали мисками. Но это могли делать лишь здоровые. Слабые, наклоняясь, нередко падали и не могли больше подняться…

Обессилевших становилось все больше. Впереди меня шла мать с двумя дочерьми. Держась друг за друга, они едва двигались. Младшая девочка несколько раз падала, но сестра и мать поднимали ее и тащили вперед. Но и у них силы иссякли. Когда девочка снова упала, мать наклонилась, но поднять ее не смогла. Мы хотели вернуть мать в строй, но она не могла оторваться от дочери. «Не отставай, мамочка», — предупреждала ее дочь. Но напрасно. Раздалась автоматная очередь, и на обочине остались два скорчившихся трупа.

Вскоре и я обессилела.

Уже вечерело, а на белой равнине, по которой мы двигались, не было видно ни одного дома. Дорога поднималась в гору. С трудом давался каждый шаг. Голову сверлила только одна мысль: не упасть, не упасть!

Еще шаг, еще. Может быть, сейчас увидим дом, где предусмотрен ночлег? Напрасно. Вокруг лишь безнадежный белый простор и… ноги больше не слушаются. Это почувствовали и мои подруги Вилма Плесум и Аустра Димбиере, с которыми я шла в одном ряду. Вместе мы были и в Штутхофе, когда нас привезли из Саласпилса. Мы всегда делились всем, что у нас было. И теперь друзья не оставили меня. Аусма сияла с моих плеч торбу с миской, Вилма — одеяло, чтобы мне легче было идти. «Ну еще хоть несколько шагов», подбадривала меня Вилма и тащила в гору, не жалея себя ради моей жизни. И вот там, недалеко за горой, показался сарай — место нашего ночлега.

— Мы будем жить! — шепнули подруги мне на ухо.

Как красиво звучат слова, если они идут от сердца!

Мы постоянно заботились друг о друге. В швейных мастерских и на нарах тайком шили и вязали рукавицы для мужчин, которые работали на морозе. Стирали друг другу белье, чтобы не зарасти грязью. Делились последним куском хлеба. А наши родные! Все лучшее, что у них было, они старались отдать нам. Разве все это не было борьбой за нашу жизнь?

Тем, кто сегодня спрашивает: «Как вы остались в живых», хочу ответить: «Нет надежнее поддержки, чем плечо друга. Вовремя протянутая рука друга иногда делает то, что называют чудом».

Петерис Вигант

Рваные черные облака время от времени закрывают месяц, который как будто нарочно подвешен над огромным квадратом колючей проволоки. Это единственная большая лампа, и ее свет не стоит комендатуре ни пфенига. И тогда над темными рядами бараков, в правом углу лагеря загорается вторая светлая точка. Такая маленькая, как искорка жизни заключенных, но ее не могут закрыть лоскутья черных облаков.

Маленький огонек горит в окошке лагерной больницы, отгоняя от больных черную руку тьмы. Здесь жизнь борется со смертью. Это тяжелая и трудная борьба. На стороне смерти те, кто носит череп на фуражке и пистолет на боку. На стороне смерти жестокость, насилие, голод. Даже холодный ветер, проникающий сквозь щели в бараки, и дождь, пробивающийся через крышу и капающий на головы больных, — и те союзники смерти.

А кто же на стороне больных?

— Санитар, где врач? — Лицо у человека, который зовет меня, так же серо, как мешок с соломой, на котором он лежит.

— Доктор… Да, скажи, пусть придет доктор… — склоняется с верхних нар взлохмаченная голова и ищет меня.