Сергей Балмасов - Русский штык на чужой войне

На эти сообщения решено было привлечь возможно больше влиятельных сербов, дабы путем общественного давления повлиять на решение правительства на делаемое мною представление. На тех же лекциях присутствовал и я и делал доклады о положении армии, об усилиях союзников распылить ее и о необходимости для ее спасения принять все меры к расселению армии в славянских странах.

Кроме того, я принял меры и к воздействию на сербскую печать, в чем мне самую существенную помощь оказал бывший сотрудник петербургского «Нового Времени» – Ксюнин. Он познакомил меня с заведующим бюро печати в Министерстве иностранных дел, который и оказал нам свое содействие помещением в некоторых наиболее ходких газетах благоприятной нам информации. Одновременно с этим появились статьи о тяжелом положении армии и о долге сербского народа помочь, как некогда русский народ помог Сербии в ее бедствии.

Почти одновременно со мной в Белград прибыли и атаманы – генералы Богаевский и Науменко. Они побывали у Штрандтмана и участвовали вместе со мною на докладах, организованных Львовым и Хрипуновым. На одном из докладов генерал Богаевский подчеркнул особенную тягость положения казаков на Лемносе и высказал надежду, что Главное командование выведет их в первую очередь.

Я на это ответил, что Главнокомандующий не раз подтверждал, что все части армии ему одинаково дороги и близки и что, конечно, в первую очередь будут перевезены те части, которым тягостнее всего; если обстановка ко времени переезда не изменится, в первую очередь будут перевезены части, находящиеся на Лемносе. После этого моего заявления генерал Богаевский сказал, что теперь за участь казаков он совершенно спокоен.

К сожалению, нарушение наших добрых отношений с атаманами, вернее, с их правительствами сказалось и здесь, в Сербии. Один из здешних их представителей, Мельников, стал проявлять определенную «самостийность» и желание отмежеваться и от нашего правительственного уполномоченного по делам беженцев С.Н. Палеолога, и даже от русского посланника.

Правда, старания его добиться от сербов официального признания представительства казаков встречали полное противодействие, но зато некоторые русские члены Державной комиссии (ведающей ассигнованиями сербских денег на беженцев) старались поддержать домогания Мельникова и Сушкова, представителя кубанского атамана. Эти лица не останавливались ни перед чем, чтобы проводить свои сепаратистские и левые убеждения.

Что касается В.Н. Штрандтмана, то он старался быть возможно более внимательным к атаманам, но всегда подчеркивал свое отрицательное отношение ко всяким проявлениям самостийного направления. На это его толкала, главным образом, позиция правительства Королевства, которое не признавало никаких государственных образований, возникших на территории бывшей России.

Наконец, 10 апреля состоялось посещение нами председателя Скупщины. Он принял нас в своем служебном кабинете, во временном здании Скупщины. На этот прием, кроме меня, Н.Н. Львова и А.С. Хрипунова, прибыли и два атамана. Говорили мы по-русски, председатель отвечал по-сербски.

Я ему вручил обращение к Скупщине, переданное мне в Константинополе, которое за несколько дней перед приемом пожелали подписать и атаманы. В кратких чертах я ему изложил неблагоприятно сложившуюся для армии, в районе проливов, обстановку и просил оказать содействие в принятии ее контингентов на территорию Королевства.

В ответ мы получили заверение в полном нам сочувствии, но вместе с тем и напоминание, что распорядительные функции власти в Королевстве принадлежат правительству, поэтому участие его, как председателя Скупщины, почти вовсе исключается. Мы все же просили его поговорить с Николой Пашичем и оказать на него давление. Получив довольно уклончивый ответ, мы с ним расстались.

Для меня становилось все яснее и яснее, что только от Пашича зависит решение нашей участи… Штрандтман говорил, что если бы вопрос зависел только от Пашича, то дело было бы решено в положительном смысле и в полном объеме, но Пашич недостаточно самостоятелен. Ему в решении русского вопроса мешают министры-демократы, обработать которых он и должен до внесения нашего дела на обсуждение в Совете министров. Этим Штрандтман и объяснял задержку Пашичем моего приема.

Когда прошло около пяти дней после подачи мною Пашичу письма с просьбой назначения приема и с приложением обращения генерала Врангеля к Королевичу, а из секретариата председателя правительства ни Штрандтман, ни я не получали ни одного слова, я обратился к посланнику с просьбой лично обратиться в секретариат и просить срочно меня принять. После некоторого упорства Штрандтман, наконец, согласился и написал Пашичу об этом письмо, которое и отвез личному его секретарю. Я пошел вместе с Штрандтманом, дабы своим присутствием подтолкнуть необычайно осторожного Василия Николаевича в своих действиях. Секретарь обещал в тот же день лично доложить письмо Пашичу и дать ответ по телефону.

Прошел день, прошел другой, а ответа все нет. Пошел я опять к посланнику и выразил ему свое беспокойство. Я предложил Штрандтману избрать другой путь – непосредственно обратиться к Королевичу-Регенту, которому я должен был представиться уже после приема у Пашича.

Штрандтман запротестовал и просил меня этого не делать. Я тогда предложил ему написать, уже от себя, письмо Пашичу, в котором упомянуть, что больше я ждать не могу, что обязанности моей службы призывают меня в Константинополь и что возвращение мое без определенного ответа повлияет на войска угнетающим образом.

Сначала посланник протестовал, но затем согласился на эту меру, взяв с меня обещание, что письмо Пашичу будет написано не в очень горячем тоне. Я ему на это ответил, что, как и раньше, так и впредь всякое мое обращение к правительственным лицам Королевства я обязательно буду давать ему на просмотр еще в черновом виде. Кроме того, я по-прежнему буду просить его брать на себя их передачу. Штрандтман успокоился, и письмо на следующий день было отправлено.

Уже к вечеру этого дня я получил извещение через посланника, что 14 апреля я буду принят Пашичем. Мы решили с Штрандтманом идти вместе. К этому времени я заготовил справку, в которой изложил обстановку в военных лагерях, дал цифровые данные и просил согласия на принятие около 15 тысяч на работы и около 10 тысяч на службу в пограничную стражу.

Захватив эту справку с собой, я отправился со Штрандтманом в Министерство иностранных дел, где помещался служебный кабинет «Председника Влады» (председателя правительства), в котором Пашич нас и принял.

Пашича я увидел в первый раз. Это был глубокий старик, небольшого роста, довольно плотный, с серой бородой и с добрыми, потухшими глазами. По первому впечатлению, мне стало страшно за успех моих действий. Мне казалось, что такой старик, как Пашич, не сможет уже понять нашу идеологию, наше стремление сохранить армию, не сумеет оценить ее значение и не разберется в том влиянии на ее моральное состояние, какое имеют действия союзных оккупационных властей.