Коллектив авторов - Война после войны

«Государя злым оком» она удостоила его больше любого из русских поэтов, оставшихся после этого живым. Благодаря и вопреки он собирал стадионы, куда более многолюдные и «добровольные», чем демонстрации. Его знали, по крайней мере, по шарфику вместо галстука. И держали под микроскопом молвы. Ан, ничего непростительного не нашли. Пригодился, где родился. Не бронзовел. Со сцены читал стихи, а не нотации. «И ни у кого не воровал / И ни на кого не доносил»; о Евтушенко, Рож-рож -дественском и других говорил либо хорошо, либо лаконично. Барабанщиком на всю планету был лишь в песне. Гламурной, как и про миллион алых роз, но не пошлой. Впрочем, не ему принадлежит пафосно-бескомпромиссное «Поэт в России — больше, чем поэт».

В политику не играл. Но… Промозглой зимой 1981-го американских VIPов демонстративно сопровождали в Ленком охранники посольства. В футболках US marines и трусах, выспренне подтверждавших конфронтационное спартанство. После прощальной «Аллилуйи» повторная нарочитость морпехов стала казаться публицистическим абсурдом. Пусть на двусложные — как «авось» — 2 секунды до открытой дверцы лимузина. Русско-американская надежда на «Авось» сделала больше нобелевских лауреатов премии мира: «И окажется так минимальным / наше непониманье с тобою / перед будущим непониманьем двух живых с пустотой неживою».

« Любимов поэт Захарова» был ортодоксален, как режиссер революции. И интеллигентен недосказанностью, когда она красноречивее слов. Монтажник строф и рифм слыл парадоксальным как ле Корбюзье. «После Пушкина — будет много, с Маяковского — никого»… Подобно тому, как Пушкина «рукоположил» классик, то же сделал и Пастернак. Наверное, предчувствовал, что новых «слепящих фотографий» лучше никто не снимет. Планка классика, заданная с юности, помогает лучше, чем палка, которой мы себя погоняем. Это тоже по-русски. А кто на какой орбите, они теперь разберутся без нас.

Поднимая андреевский флаг — для многих впервые воочию, Вознесенский не унижал веры своего поколения. Но чувствовал, где она переходит в заумь «антимиров», по ленте Мёбиуса переходящую в чертовщину. Отвечая на записки, характерно откладывал «ненужные» в сторону. Повторял под усмешки зала: «Это — не мне. Это вы знаете лучше меня». Уйдя за занавес, мог появиться в многолюдном фойе, долго нервически пульсировавшем после его Слова. Кого-то терпеливо выслушивал, как будто извиняясь за затянувшийся собственный монолог. Потом почти внезапно приглашал на своё следующее выступление. Для «следующего» администратора размашисто выводил на сегодняшней программке: «Прошу пропустить такого-то числа. А. Воз.». Срабатывало.

В далеких 70-х московский, да и питерский бомонды ранжировались в том числе по доступности к ним публики из зала. Слушатели-зрители в курсантской форме тем более редко встречали внимание грандов. Исключения — двое: Вознесенский и Товстоногов. А дальше? В конце 80-х в военторговские лавки в Афганистане стали завозить книжки «дефицитных» тогда авторов: Ахматовой, Пастернака, Вознесенского и — неисповедимы пути господни — английского поэта Джона Китса. Остальной Союз собирал макулатуру на «путешествия» Дюма и «пиратов» Стивенсона. А шурави перед рейдом на караван читал купленного за чеки Вознесенского. Иногда уже замусоленную распадавшуюся книжку. С нестёртыми карандашными пометками о посадке последнего «тюльпана»… Не потеряли ли мы ту культуру, которая казалась ущербной, но исправимой через свободу? Ведь в Чечне, спустя 5–7 лет читали уже «СПИД-инфо»…

Мы ищем стволовые клетки правды, чтобы закончить гражданскую войну в собственных душах. Значит, обрести волю — в двух смыслах этого парадоксальнейшего из слов русской словесности. Без «Страдивари страдания» тут не обойтись. Одним из символов наших «войн и мiров» стали шестидесятники, совместившие в себе лучшее из унёсшегося с нашими родителями и худшее из того, что мы у них заимствовали. Евтушенко писал: «когда изменяемся мы, изменяется мир». Вознесенский меньше рассчитывал на изменение мира, но помогал утешиться его непостижимой мудростью. Не только в кухни, но и в прочее малогабаритное пространство дома приносил дух, выветривавший быт.

Поэтому он стал одним из духовных скреперов ещё совсем «тёплых» поколений. Он ещё почти жив. Он уже судит. Его слово может стать логином в поиске гармонии Гражданина с Государем. Адмиралтейства и Биржи. Если «В человеческом воплощении — 90 процентов добра». Авось!

Подробнее о нём расскажут ветераны футбола и спортивные журналисты. Болельщик, тем более не «истый», тут мало что добавит. И всё ж… Бывают случайные встречи, оставляющие ощущение урока. Такой была и эта — полуторамесячной давности. Хмурым утром 16 октября. Кавычки по тексту, конечно же, условны.

А тогда было так: поздний подъём после затянувшегося за полночь разговора с московским приятелем. Яичница за час с чем-то до отправления первого «Сапсана» в Питер: «Смотри, на “Белорусской” перехода нет»… На подходе к кварталу, отделяющему «деревню художников» от метро «Сокол», что-то подсказало, что впереди прохода нет. А на пустынном тротуаре — лишь две фигуры: статный мужчина в зимнем спортивном костюме и с собачкой на поводке. И его незапомнившийся собеседник. «Извините, как побыстрее пройти к метро?» Мужчина с собачкой не сразу обернулся на вопрос…

«…Вы — Маслаченко?» В ответ что-то вроде: «Ну вот, сейчас Вы позовёте меня к магазину… и…» — «Простите, Владимир — не знаю Вашего отчества. Зачем Вы так? Я лишь хочу выразить Вам своё уважение как человеку, достигшему вершин и в спорте, и в журналистике…» — «… Вы — кто?» — «Да, просто… из Питера… спешу на поезд… Вот, моя карточка» — « Пидопрыгора ! Постойте, это не Вы тогда… — Маслаченко вспомнил меня по частому появлению на телеэкране несколько лет назад. — А я — з Днипропэтровщины… — произнёс он по-украински — Если дойдёте до Ленинградского… Ай, давайте я провожу… Иначе не объяснишь…» — «Владимир…?» — «Никитич» — «Владимир Никитич, помню Ваш снимок в “Огоньке”. Шестидесятых годов. Вы пропустили мяч и были не просто расстроены — “крушение надежд”…» — «Это в таком-то году. Спартак проиграл чемпионство… Статья Льва Кассиля. Кстати, он сделал очерки только о двух вратарях — о Льве Ивановиче (Яшине) и мне… А еще в Кривом Ро ге …» — опять в нарочитой украинской фонетике… «Знаете, как я оказался в Москве?» И красочный как будто отрепетированный рассказ о своей молодости. Мы несколько раз останавливались — собачка «требовала». Я начинал поглядывать на часы…