Виктор Серж - От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

Кроме того, я считаю, что левая оппозиция в России по сути была движением в защиту свободы мысли, права на критику, прав трудящихся. Мы не были «троцкистами», потому что не считали себя подчиненными одной личности, как бы к ней ни прислушивались и как бы ею ни восхищались — мы восставали именно против культа Вождя. В тюрьмах и ссылке Старик был для нас лишь одним из наиболее авторитетных товарищей, старшим, об идеях которого свободно спорили.

Десять лет спустя крошечные партии, вроде партии Вальтера Дожа в Бельгии, называли Старика «нашим славным вождем», и всякий, кто в кругах IV Интернационала позволял себе замечания относительно его тезисов, живо исключался и осуждался в таких же выражениях, какие бюрократия использовала против нас в СССР. Несомненно, это не имело большой важности, но то, что такой порочный круг смог замкнуться — один из самых неприятных психологических симптомов: это показатель внутреннего вырождения движения. Мне представляется, что смысл нашей оппозиции многие понимали по — разному. Подавляющее большинство видело ее предназначение в сопротивлении тоталитаризму во имя демократических устремлений начала революции; в то же время некоторые наши руководители из числа старых большевиков, напротив, стремились защитить идеологическую ортодоксию, которая остается по сути своей авторитарной, хотя и не исключает некоторый демократизм. Эти две смешанные тенденции придали в 1923 и 1928 годах мощный ореол сильной личности Троцкого. Если бы, будучи изгнанным из СССР, он сделался идеологом обновленного социализма, носителем критического духа, если бы он меньше боялся разногласий и больше — догматизма, быть может, он снова обрел бы величие. Но он остался пленником собственной правоверности, тем более, что посягательство на нее ему ставили в вину как предательство. Он хотел продолжить в мировом масштабе российское движение, которое завершилось в самой России, уничтоженное дважды — револьверами палачей и изменением менталитета.

…А война стремительно приближалась. Был момент, когда Испанская республика могла победить почти наверняка, за несколько недель или месяцев. На другой день после мятежа военных, основные силы которых еще находились в Марокко, марокканские автономисты заявили о своей готовности сражаться против Франко, если Республика предоставит им особый статус. Переговоры, в которых участвовало несколько моих друзей, провалились, вероятно, из — за того, что европейские канцелярии проявили враждебность к столь смелой реформе… Затем все произошло так, будто СССР не столько желал победы Республике, где компартия не сохранила роли гегемона, сколько пытался продлить сопротивление фашизму с единственной целью выиграть время. Деморализация сделала свое дело, в конце января 1939 года Франко вступил в Барселону, не встретив сопротивления. К 15 марта нацисты вошли в Прагу. В том же месяце я прочел в «Правде» речь Сталина на XVIII съезде партии. Вождь обвинял Англию и Францию в том, что они захотели «посеять рознь между СССР и Германией». Речь Ворошилова подтверждала подлинность сведений о военной мощи СССР, которые сообщил один нацистский военный журнал. От Райсса и Кривицкого нам было известно, что советские агенты поддерживали контакты с нацистскими правителями. 5 мая Литвинов, главный проводник утвержденной Политбюро политики «коллективной безопасности» и «умиротворения» в Лиге Наций, был неожиданно отправлен в отставку. Эти и некоторые другие симптомы ясно говорили о предстоящем повороте русской политики к сотрудничеству с III Рейхом. Но французская пресса, направляемая коммунистическими агентами, не хотела и не могла ничего понять; статьи, которые я предлагал левым газетам, отвергались, я нашел трибуну лишь в журнале «Эспри». Мне представлялось ясным, что Политбюро, считая, что Франция заведомо обречена на поражение, поворачивалось к сильнейшей стороне, ища с нею соглашения. Малоизвестный публицист, автор посредственной «Истории немецкой армии» Бенуа — Мешен попросил меня о встрече. Я расспросил о нем одного левого издателя, и тот мне сказал: «Это бывший композитор, хороший компилятор, не имеющий политического лица»… Мы встретились в кафе на бульваре Сен — Мишель. Этот субъект был молод, лет тридцати пяти, бесцветный, в очках, осторожный в выражениях, очень внимательный. Через десять минут я убедился, что он, скорее всего, работает одновременно на 2‑е Бюро (Французская военная разведка.) и какую — то другую организацию, возможно, немецкую. Он сообщил мне, что думает написать историю гражданской войны на Украине.

— Вы знаете русский?

— Нет.

— Вы бывали на Украине?

— Нет…

— Вы изучали русскую революцию?

— Специально нет…

Разговор перешел на текущие события, и я понял, что моего собеседника особенно интересует поведение украинских крестьян в случае войны. Я сказал ему как отрезал:

— Украина недовольна, но она горой встанет против всякой агрессии… Впрочем, сейчас в порядке дня не война между СССР и Германией, а, скорее, раздел Польши.

Я оставил господина Бенуа — Мешена, двойного агента, совершенно озадаченным, ибо никто в компетентных службах не рассматривал подобную гипотезу. (Больше мы не виделись; в 1942 году Бенуа — Мешен стал одним из руководителей вишистского режима…)

Лондон и Париж начали с Москвой трудные и запоздалые переговоры, которые шли от блефа к провалу, от провала к притворному согласию. 22 августа (1939 года) Молотов и Риббентроп неожиданно подписали в Кремле — в то время как британские и французские военные миссии вели переговоры с Ворошиловым в соседнем здании — агрессивный пакт против Польши. Даладье совершил ошибку, запретив выпуск коммунистических газет: было бы любопытно посмотреть, как они за один день повернули бы свои орудия и, после обличения «фашистского варварства», стали бы клеймить «империалистические плутократии». Нелегальная коммунистическая печать немедленно усвоила новый язык. Этот крутой вираж довершил деморализацию рабочего класса и левых масс в целом. В глазах антисталинистов он представлял собой немыслимое предательство; для коммунистов это был великолепный маневр, который развязывал им руки. На самом деле народ Польши и, в частности, польские евреи, были выданы нацизму, демократии, которым угрожал тоталитаризм, преданы, СССР дал согласие на развязывание войны. Это было, с точки зрения социалистов — глупое предательство; с точки зрения русских интересов — идиотское, ибо оставалось очевидным, что нацистский рейх, победив в Центральной и Западной Европе, рано или поздно неизбежно повернется всей своей мощью против изолированной и скомпрометированной в глазах всех демократий России. Ради выигрыша вовремени Россия обрекалась на вторжение.