Виктор Серж - От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

В России исчезали писатели, в их числе один из крупнейших — Борис Пильняк (пен — клубы хранили благоразумное молчание…), «судьи» Тухачевского (возможно, сами казненные без всякого суда), адмиралы и авиаконструкторы сходили в могилу вслед за генералами и создателями военной промышленности. Беспрерывное распутывание этих трагедий стало для меня кошмаром.

Сентябрь 1937‑го… Я дружил с Хенком Снивлитом. В предыдущем году мы оба говорили о солидарности с испанскими республиканцами на ночных собраниях в Амстердаме и Роттердаме, на которых присутствовали удивительно толковые пролетарии. Я видел, что члены его партии — люди высшей человеческой пробы. Он сообщил мне, что один из руководителей резидентуры ГПУ в Голландии, потрясенный процессом Зиновьева, перешел в оппозицию: Игнатий Рейсе предупреждал, что всем нам грозит опасность, и хотел встретиться с нами. А пока скрывался в Швейцарии. Встреча была назначена в Реймсе, 5 сентября 1937 года. Мы ждали его в вокзальном буфете, затем на почте. Он не появился. Заинтригованные, мы бродили по городу, любуясь собором, поврежденным бомбардировками, пили шампанское в маленьких кафе, обменивались признаниями — два человека, обремененные горьким опытом… Оба сына Снивлита покончили с собой — второй от отчаяния, что практически ничего нельзя сделать для поддержки антифашистов, нашедших временное убежище в Амстердаме, и помешать их вытеснению за границу. Несколько молодых людей из его партии недавно погибли в Испании. Чему могла послужить их жертва? Сосланный в прошлом в Индонезию, Снивлит создал там народную партию; друзья его молодости отбывали пожизненную каторгу, и попытки помочь имзаканчивались ничем. В его стране профашистские силы росли на глазах, хотя не пользовались поддержкой большинства населения… Снивлит чувствовал, что грядет война, в которой Голландия, ее пролетариат и высокая культура неизбежно будут разгромлены — без сомнения, они потом возродятся, но когда, как? «Может, нужно, чтобы мы прошли через кровавую баню и кромешную тьму? Что делать?» Все это немного старило Снивлита, придавало его лицу с тонкими чертами сумрачное выражение — но он никогда не впадал в отчаяние… «Странно, — сказал он, — что Рейсе не пришел, он такой пунктуальный»… Возвращаясь обратно в парижском поезде, мы прочли в газете, что накануне на Шамбландской дороге неподалеку от Лозанны нашли изрешеченный пулями труп иностранца, в кармане у которого был железнодорожный билет до Реймса. Три дня спустя вдова, Эльза Рейсе, сдавленным голосом рассказала нам о ловушке: приезде товарища (Гертруды Шильдбах), которая, как и они, безутешно плакала, узнав о казнях в Москве и, будучи связанной с Рейссом в течении пятнадцати лет, якобы хотела попросить у него совета. Они ушли вместе; женщина оставила для жены и ребенка отравленный шоколад. В судорожно сжатой руке убитого нашли клок седых волос… Швейцарская прокоммунистическая пресса писала, что агент гестапо был ликвидирован своими коллегами. Ни одна парижская газета не захотела печатать наши конкретные разоблачения.

Я отправился во «Флеш» к Гастону Бержери. Он руководил «фронтизмом», левым движением, выступавшим одновременно против трестов и коммунизма. Элегантный, боевой, с открытым тонким лицом, способный, казалось, и управлять массами, и работать в правительстве, но также любящий красивую жизнь, явно честолюбивый, могущий, все это знали, в один прекрасный день эволюционировать вправо, к фашизму — или к революции, он сохранял в «Народном фронте» независимое положение. «Напечатаем!» — заверил он меня. Заговор молчания был нарушен. Следствие разобралось в сути преступления. Высокопоставленных русских чиновников, пользующихся дипломатической неприкосновенностью, попросили в три дня покинуть страну. Следствие выявило тщательную подготовку похищения сына Троцкого Льва Седова. Служащая

^торгпредства СССР Лидия Грозовская, обвинений, отпущенная на поруки, причем за каждым шагом ее следили, все же исчезла. Не раз поиски, казалось, прекращались. Мы проинформировали министра внутренних дел Маркса Дормуа, старого правого социалиста, твердого и совестливого, который пообещал, что дело не будет спущено на тормозах, и сдержал слово.

Некто, чувствующий, что находится на краю гибели, попросил нас по телефону о встрече. Лев Седов, Снивлит и я приняли его у одного парижского адвоката (Жерара Розенталя). Это был невысокий худой человек с лицом, изрезанным преждевременными морщинами, беспокойным взглядом — Вальтер Кривицкий, которого я несколько раз встречал в России. Один из руководителей (вместе с Рейссом и Бруном (Ильком)) зарубежной резидентуры, он обеспечивал поставки оружия в Испанию; против своей воли участвовал в подготовке ловушки для своего друга; от него требовали, чтобы перед возвращением в Москву он «ликвидировал» его вдову. Наши разговоры были поначалу тягостными. Он говорил Снивлиту: «У нас есть агент в вашей партии, но я не знаю его имени…» — и старый честный Снивлит приходил в бешенство: «Ничтожество!» Он говорил мне, что наш общий друг Брун недавно расстрелян в России, как и большинство тайных агентов первого периода революции. И добавлял, что, несмотря на все это, чувствует себя очень далеким от нас и останется верным революционному государству; что миссия этого государства намного важнее его преступлений и что сам он не верит в успех какой — либо оппозиции. Однажды вечером у нас состоялся долгий разговор на пустынном и темном бульваре, по одну сторону которого возвышались мрачные стены тюрьмы Санте. Кривицкий опасался освещенных улиц. Каждый раз, когда он опускал руку в карман пальто, чтобы достать сигарету, я очень внимательно следил за его движениями и тоже держал руку в кармане…

— Я рискую быть убитым в любой момент, — говорил он мне с судорожной улыбочкой, — а вы все еще не верите мне, не так ли?

— Так.

— А разве мы не согласились бы умереть за одно и то же дело?

— Может быть, — сказал я, — но надо бы все — таки определить, о каком деле идет речь.

В феврале 1938 года неожиданно, при загадочных обстоятельствах умер старший сын Троцкого Лев Седов. Молодой, энергичный, с мягкими и одновременно решительными чертами лица, он вел адскую жизнь. От отца Седов унаследовал пламенный ум, абсолютную веру в революцию, утилитарное и нетерпимое политическое мышление исчезающего поколения большевиков. Не раз, бродя до зари по улицам Монпарнаса, мы вместе пытались распутать бессмысленный клубок московских процессов, останавливаясь порой под фонарем, и тогда один из нас восклицал: «Мы в лабиринте чистого безумия!» Переутомленный, без гроша, волновавшийся за своего отца, он жил лишь в этом лабиринте. В ноябре 1936 года часть архива Троцкого, за несколько дней до того тайно помещенная в Институт социальной истории по адресу улица Мишле, дом7, была ночью похищена злоумышленниками, которые просто разрезали дверь автогеном. Я помогал Седову вести бесполезное расследование: с этим ограблением все было совершенно ясно. Позднее он извинился, что не дал мне своего адреса, уезжая отдохнуть на средиземноморское побережье: «Я даю его только нашему связному, мне следует опасаться малейшей неосторожности»… И нам стало известно, что в Антибе неподалеку от него жили двое убийц Райсса, третий занимал соседнее с ним помещение… Он был полностью окружен, к тому же страдал от ежевечерних приступов лихорадки. После операции по удалению аппендицита в клинике, которую держали сомнительные русские (он находился там под чужим именем), Седов умер — быть может, в результате непростительной халатности… Мы отнесли на кладбище Пер — Лашез некрашеный деревянный гроб, покрытый советским красным флагом; следствие ни к чему не привело. Это был третий погибший из детей Троцкого, брат Седова незадолго до того исчез в Восточной Сибири.