Виктор Серж - От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

Участник и свидетель событий нашей эпохи вынужден заключить, что предопределенности в истории не существует. При всей очевидности того, что магистральные линии исторического процесса определяются факторами, которые сильнее нас, которые нам не подвластны, которые мы осознаем лишь частично, не до конца, не менее очевидно и то, что характер исторических фактов (а в некоторых случаях даже их направленность) в довольно значительной степени зависит от способностей людей. Центральный Комитет большевистской партии, собравшийся в декабре 1918 года, чтобы обсудить средства борьбы с происками внутренней контрреволюции, сознательно выбрал оружие, которое и вручил новому режиму. Он мог учредить публичные революционные трибуналы (оговорив в определенных случаях слушание при закрытых дверях), допустить защиту, приказав вести дела в строгом соответствии с законом. Он предпочел создать ЧК, то есть Инквизицию с тайными процедурами, упразднить защиту и контроль общественного мнения. Тем самым он, вероятно, пошел по пути наименьшего сопротивления, а также подчинился психологическим импульсам, понятным всякому, кто знаком с историей России, но не имеющим ничего общего с социалистическим сознанием. Можно ли было в 1926–1927 годах предвидеть в России трудности, возникшие в результате слабости промышленности и в ходе восстановления сельского хозяйства? Мы их предвидели и была возможность вовремя в какой — то степени их предотвратить, но государственные мужи в очередной раз предпочли пойти по пути наименьшего сопротивления, то есть по самому недальновидному, но создающему иллюзию, что можно отодвинуть суровый кризис; так малодушные больные откладывают хирургическую операцию. Трудности, на которые закрывали глаза, нарастали, порождая своего рода панику, то есть помрачение рассудка, и подтолкнули к силовым, крайне бесчеловечным и дорогостоящим решениям — всеобщей коллективизации и тоталитарной индустриализации. Итог я подвел в «Судьбе революции» (1937 год): «Та же бюрократия могла, кажется, без особых усилий проводить менее разрушительную политику, прояви она больше общей культуры и социалистического духа. Пристрастие к административно — командным методам плюс склонность к панике в критические моменты сузили круг ее реальных возможностей. В деспотических режимах слишком многое зависит от тирана…» И еще: «Все, что было сделано в СССР, советская демократия сделала бы намного лучше…»

Характер тирана придает, следовательно, катастрофический импульс политической борьбе. Решения о фабрикации кровавых сфальсифицированных процессов принимались Политбюро, которое диктовало приговоры и давало команду на их приведение в исполнение. Это значит, что десяток человек, не более, обсуждая в здравом уме вопрос, следует или нет уничтожить тысячи граждан, проникнутых оппозиционным духом, имея возможность принять решение о поражении в политических правах или тюремном заключении для противников, высказался за использование самых жестоких и аморальных средств. В иных обстоятельствах, значение которых невозможно переоценить, то же Политбюро, делая выбор между сотрудничеством с Гитлером или с демократическими державами (причем любое решение влекло за собой большой риск войны и интервенции), приняло решение, которое отодвигало непосредственную угрозу, увеличивая опасность, грозящую через месяцы или годы, как и показали последующие события. В подобных случаях ум и характеры людей играют решающую роль. Напрашивается вывод, что их умственные способности, равно как и моральные качества, определяемые чувством человечности и верностью принципам, воплощающим высшие, общечеловеческие ценности, — оказались ущербными.

Я привожу лишь примеры, относящиеся к событиям и людям, хорошо мне известным. Без сомнения, можно примерно то же сказать о самом жестоком и зловещем преступлении нашего времени: истреблении евреев нацистами в оккупированной Европе. Сегодня никто не может оценить его политические, социальные и психологические последствия. Само понятие человечности, выработанное тысячелетиями цивилизации, поставлено под вопрос. Душа человеческая получила отметину: для этого оказалось достаточно одного приказа, отданного несколькими людьми. Затем тоталитарный механизм работает как завод, пущенный в действие мановением руки инженера, повернувшего рычаг управления.

Остается сделать вывод об отсутствии предопределенности, о безграничных возможностях человека, о персональной ответственности. Это не пессимистическое заключение, но приговор системам, концентрирующим в немногих руках ужасающую власть, предопределяющим отрицательный отбор, упраздняющим контроль — пусть несовершенный — обычного человека над властью, парализующим общественное сознание.

Люди моего поколения — родившиеся около 1890 года — особенно европейцы, не могут избавиться от чувства, что живут на разломе, где кончается один мир и начинается другой. Поворот от века к веку был головокружительным. Вспоминаю свое детское изумление при виде на улице первых «безлошадных экипажей». Рождался автомобиль. Я работал разносчиком газет в момент первого кругового полета авиаторов, организованного во Франции, это было, пожалуй, в 1909 году. Вызывал энтузиазм подвиг Блерио, перелетевшего на самолете Ла — Манш. Помню керосиновое, потом газовое освещение, электричество проникало тогда только в богатые дома. Я ждал, когда по улице пройдет фонарщик, волшебный персонаж… Иллюстрированные журналы тех далеких времен были полны изображений королей и императоров: император России, кайзер Германии, император Австро — Венгрии, императрица Китая, султан Великолепной Порты.… На экране первых кинематографов картинки двигались ускоренно, скачкообразно, но эти ожившие образы ошеломляли. Говорили о рентгеновских лучах, позволяющих видеть человеческое тело насквозь!

В пятнадцать лет меня потрясли открытия в области энергетики. Некий вульгаризатор писал о распаде атома: «Ничего не создается, все исчезает…» Обеспокоенный, я стал расспрашивать отца, позитивиста — спенсерианца. Он улыбнулся: «Как, по — твоему, такое может быть правдой, если время бесконечно? За миллиарды лет все давно бы исчезло…» Я успокоился, а книга Маха об энергии стала у меня настольной. Старое доброе понятие о материи было поколеблено. Война уничтожила понятие о стабильности мира. Империи рушились как карточные домики, императоры вдруг превращались в бедолаг, которые пускались в бега, их даже расстреливали. Банковский билет из фетиша делался нелепым клочком бумаги — все мы бывали миллионерами, только за миллион нельзя было купить и коробка спичек. Теория относительности учила новой — вообще сбивающей с толку — концепции времени и пространства.