Виктор Серж - От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

Западное полушарие открывает нам небывалые картины. Впереди корабля лазурные летучие рыбки, словно стрекозы, выпархивают из воды. Зеленые горы Мартиники удивительно щедры. У самого берега моря, среди радужного многоцветья, кокосовые пальмы. И там мы обнаруживаем еще один концлагерь, раскаленный солнцем, лишенный питьевой воды — под охраной чернокожих детин, под управлением вороватых жандармов. Некоторые вишистские чиновники — стопроцентные нацисты… Познаем политэкономию Антил! Несколько богатейших семей производителей рома и сахара владеют этим островом и поддерживают на нем умеренное рабство. Так будет продолжаться, вероятно, еще долго, пока существует проблема народов — детей.

Мы чувствуем себя странносвободными в Сьюдад Трухильо, маленькой опрятной столице Доминиканской Республики, скромно освещенной, украшенной флагами, полной стройных молодых мулаток всех мыслимых типов и родных испанских изгнанников, при виде которых задаешься вопросом: на что же они могут жить? И вдруг в этом тяжелом тропическом небе слышится отголосок громового удара новой войны, самой страшной, решающей, которую нацистская империя объявила русскому народу… Чернокожие в замешательстве толпятся у раскленных газет. Они тоже, сами того не осознавая, ощущают себя гражданами незримого Интернационала? Мне слишком хорошо известна русская система, чтобы изумляться бедствию. Итак, все, созданное ценой стольких жертв и несправедливостей, начинают крушить нацистские пушки! В том, что уничтожение революционного поколения, составлявшего наиболее способные кадры советской страны, отзовется сейчас ужасной интервенцией, я не сомневался. В течение нескольких дней не могу думать ни о чем, кроме кошмара, который обрушивается на Россию. Спешно пишу статьи и книгу. Догадываюсь, что в эти дни в тюрьмах расстреливают последних моих товарищей — потому что они были слишком прозорливы и могли бы вскоре стать слишком влиятельными. (Позже я узнал, что это предположение оказалось верным.) Работаю почти без документов, в тропической жаре, в беспокойстве за судьбу моей подруги, оставшейся во Франции и продолжающей нелегкую борьбу за получение визы… Я пишу:

«Те из них — преследуемых оппозиционеров, — кто выжил, — если бы они могли сражаться сегодня за русский народ, за заводы, которые этот народ построил своим потом и кровью, за старые красные знамена уральских партизан и петроградских рабочих… эти люди, более десяти лет томящиеся в оковах, сражались бы с полным согласием. И пишущий эти строки, прошедший через те же тюрьмы сражался бы вместе с ними. Ибо спасение русского народа и его революционных свершений сегодня главное для спасения мира».

Низкий уровень развития России, остающейся, несмотря на огромные достижения индустриализации, большой аграрной страной, столкнувшейся с промышленной Германией, обойдется ей бесчисленными, многолетними страданиями, но «с вторжением в Россию закончились легкие победы, закончились безнаказанные массовые бойни вроде роттердамской; убийцам тоже придется расплачиваться; закончились завоевания, приносящие скорые плоды, грядут неудачи… Конец надежде на скорый мир, ибо уже доподлинно не известно, когда прекратится война. Все больше причин для материального и морального истощения». «Нацистская империя не может идти вперед». Я предвижу партизанскую войну, ожесточенную, без конца возобновляющуюся, непобедимые русские зимы. В июле 1941 года я заявляю, что «Сталинград, жизненно важный стратегический пункт, подвергнется удару, но отстаивать его будут ожесточенно»; что Япония, вероятно, воздержится от нападения на Владивосток, если только «вся советская держава полностью не развалится… но она, мы верим, даже терпя поражение, гораздо ближе к возрождению, чем к подлинному распаду…»

Два года войны не опровергли эту работу, опубликованную в Мехико на испанском языке в сентябре 1941 года («Гитлер против Сталина»). Во второй ее части я, предвосхищая будущее, доказывал высокую вероятность «возрождения» российской демократии, удушенной тоталитаризмом. Такой великий народ не может погибнуть, а пережив столько испытаний, не возродить свободу, не прекратить наконец террор, не поставить ребром вопрос политической ответственности.

Я с приключениями продолжаю свой путь в Мексику. Статьи, опубликованные мной в Сьюдад Трухильо, привлекли внимание коммунистической ячейки этого города, наверняка связанной с более сильными организациями Америки. На меня снова обрушиваются гнусные обвинения… Гаитянские полицейские с каким — то ужасом разглядывают наши бумаги. Прибыли из Европы? Из Франции — Виши? Через Мартинику? Беженцы? Политические? Апатриды? И все — такие русские? С видом на въезд в Мексику? При всем том французский писатель? У которого псевдоним известнее настоящего имени? Писатель и художник?

Значит, один записывает, а другой зарисовывает? Хотя наша гаитянская виза, заверенная накануне в консульстве, в порядке, хотя мы просим только остаться до завтра, чтобы дождаться вылета самолета, хотя у нас с собой личное письмо для сына президента республики (к несчастью, отсутствующего), гаитянские полицейские приходят в ужас, хватают нас, и нам требуется все хладнокровие, чтобы не оказаться избитыми прямо на аэродроме. Они на миг принимают пристойный вид, чтобы улыбнуться гоподину фалангисту, который проходит с прекрасным, надлежащим образом завизированным франкистскими консулами паспортом. Досмотр багажа и допросы продолжились и в Доминиканской республике, и на Кубе. Но там, где ничего не найти, бессильна самая черная клевета. Через несколько дней все прояснилось.

Красота Гаваны, ее плотское веселье, напоенное электричеством — после наших бедных темных европейских городов… Встречи с незнакомыми друзьями. Опьяняющее ощущение свободной страны. Мы приезжаем в Гавану, неотступно преследуемые зримыми образами начинавшейся битвы за Ленинград…

Самолет учит такому новому, широкому, лирическому видению мира, что это должно породить обновленное искусство, поэзию и живопись. Но полуобанкротившаяся цивилизация сделала из него машину для убийств. Лишь богатые, чужые всяким восторгам, используют его для путешествий. Вот они дремлют в комфортабельных креслах «Дугласа», когда мы пролетаем над Карибским морем, грозовой землей Юкатана, а затем над высокими мексиканскими плато, скрытыми тяжелыми, пронизанными светом облаками. На скалистых долинах неожиданно возникает массивная, розовая квадратная Пирамида Солнца в Теотиуакане… Первое лицо, которое я увидел на аэродроме Мехико, было лицо моего испанского друга, в очках, сосредоточенное, энергичное и худое: Хулиан Горкин. Мы восемнадцать месяцев боролись за спасение его жизни, когда он сидел в испанских тюрьмах. Теперь другие товарищи в Нью — Йорке и Мехико, и он в их числе, четырнадцать месяцев вели борьбу, чтобы обеспечить мне эту поездку, это бегство. Без них я бы наверняка погиб. Судьба благосклонна — второй раз за шесть лет ради меня свершилось разумное чудо солидарности. Так и держимся в разных концах мира: нас мало, но мы уверены друг в друге.