Виктор Серж - От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

— Довольно! Ни строчки больше. Вы читаете гнусную фальшивку, в каждой строчке — ложь. Что вы сделали с этим ребенком, чтобы она так лгала?!

Я был вне себя и чувствовал, что веду себя правильно, что церемониться больше не имеет смысла. Пусть лучше просто расстреляют!

Инквизитор напустил на себя сердитый вид, а может, и впрямь рассердился:

— Вы отдаете себе отчет, что оскорбляете меня? И что это тоже серьезно?

— Дайте мне успокоиться, и я вам отвечу… Из уважения к самому себе, из уважения к вам, из уважения к этому месту я отказываюсь слушать еще хотя бы строчку из этих лживых показаний и требую очной ставки с Анитой Русаковой.

— Вы губите себя.

На самом деле я разрушал всю их конструкцию. Я знал себя, знал Аниту. Минутное малодушие — ложь торжествует, и мы на грани расстрела. Я знал, что инквизиторов ГПУ контролирует ряд инстанций, в частности, Контрольная комиссия ЦК, и, чтобы мотивировать желаемые вердикты, они должны соблюдать некие правила. Я каждый день писал Рутковскому, требуя очной ставки с Анитой, чтобы разоблачить ее «навет». «Пусть она опишет места, куда, как утверждает, ходила!» Я чувствовал, что загнан в тупик. Было ясно, что я подловил своих инквизиторов на явно сфабрикованной фальшивке. Я обвинял ГПУ. Можно ли было после этого оставить меня в живых, выпустить на свободу, отправить в изолятор, где я мог бы встретить товарищей и поведать им обо всем, откуда я мог бы писать руководителям правительства? Рутковский должен был сломить меня, иначе под угрозой оказывалась, по меньшей мере, его карьера. (Уверен, что он не пережил своих начальников, Молчанова и Ягоду.) Я стал готовиться к худшему. В лучшем случае, думалось мне, меня отправят в Ярославский секретный изолятор, где осужденных годами содержат в одиночном режиме. В худшем — расстреляют. Единственным, что можно было бы этому противопоставить, казалась необходимость объясняться с заграницей, поскольку я был известен во Франции как писатель и общественный деятель. Ну что ж, выдумают очередную ложь! Дни и ночи я ожидал внезапного вызова на «допрос» и пути через тот самый ярко освещенный цементный коридор на первом этаже — в расстрельный подвал. Я думал о жизни и смерти. Я прикоснулся к тайне жизни человека, возникающей из коллективной жизни и угасающей, в то время как жизнь продолжается, возрождается, быть может, бесконечно. У меня было ощущение (и я его сохранил) почти невыразимого в философских терминах, но ясного и верного понимания всего этого. Во всяком случае, оно позволило мне обрести подлинное спокойствие. И память об этих днях останется со мной как память об умственном вдохновении и сильном душевном подъеме.

Второй допрос у Рутковского. На сей раз он, казалось, немного расслабился и даже чуть улыбался. Для проформы короткая нотация:

— Для вас, уверяю, было бы лучше вести себя иначе и не относиться к нам как к врагам. Говорю это в ваших же интересах… и т. п.

Я слушаю внимательно, кивая головой.

— Хорошо, вижу, что с вами ничего не поделаешь. Я закрываю расследование. Тем хуже для вас.

— Воля ваша.

До этого момента протоколы допросов не велись. Возможно, их стенографировали без моего ведома. Инквизитор достал листы большого формата и принялся записывать на них вопросы и ответы. Шесть безобидных вопросов, шесть безынтересных ответов. Знаете ли вы таких — то и таких — то? Интересовались ли вы у них судьбой высланных? Естественно, да. Мы не скрывали наших встреч, открыто отправляли ссыльным письма и посылки. Велись ли при этом разговоры подрывного характера? Конечно, нет. Вот и все. Подпишите.

— А как же очная ставка с Анитой Русаковой? Я намерен доказать ее невиновность. Оговорив меня, она оговорила и саму себя. Она даже не разделяет идеи оппозиции. Это ребенок.

В серых глазах инквизитора — многозначительная улыбка.

— Если я дам вам слово, что мы не придадим никакого значения показаниям Русаковой, что вся эта история не будет иметь никаких последствий для вашей свояченицы, вас это удовлетворит?

— Да.

— Ну ладно. Так и порешим. Следствие закончено.

Я спросил о жене и сыне.

— У них все в порядке.

Я попросил книг.

— Как, вам их до сих пор не давали? Какая непростительная халатность!

— Нет, — тихо сказал я, — это вовсе не халатность…

— Вы получите их немедленно.

— А не положена ли мне часовая прогулка, как во всех тюрьмах цивилизованных стран?

Рутковский снова прикинулся удивленным:

— Как! Вы и этого лишены?

В тот же вечер надзиратель принес пачку книг: «Историю мусульманского мира», «Экономическую историю Директории», «Сибирские воспоминания» Ногина — какое богатство! Политический Красный Крест прислал луку, немного масла, белого хлеба, кусок мыла. Я понял, что в Париже известно о моем исчезновении и что, не сумев вырвать подпись, которая оправдала бы мое осуждение, со мной не хотят иметь неприятностей. Если бы я был не французским писателем, а только русским общественным деятелем, события могли бы принять совершенно иной оборот.

Уже не помню, на каком этапе расследования я проснулся ночью в холодном поту от невыносимой боли где — то внизу брюшной полости, которой не испытывал никогда ни раньше, ни впредь. Боль долго пульсировала во мне и затем отступила, оставив меня совершенно разбитым. Я застонал, вошел надзиратель, и я попросил вызвать врача. Наутро пришел кто — то похожий на фельдшера, не глядя, выслушал и дал три пилюльки, сверкавших белизной на всю камеру. Я отбросил нехорошие мысли и перестал думать об этом. Вспомнил лишь в связи с процессом Ягоды в 1938 году, когда заговорили об особой лаборатории ГПУ. Возможно, произошедшее со мной было своего рода предупреждением, призванным ослабить мое сопротивление. Возможно все, когда нет ни защиты, ни закона.

Недельным проблеском, по ошибке, в этом я был убежден, в моей камере промелькнул сосед. Вошел в светло — серой, расстегнутой у ворота блузе красивый мужчина лет тридцати пяти, среднерусской внешности, с резко очерченными чертами лица, взъерошенной темно — русой шевелюрой и серыми, слегка косящими глазами: Нестеров, бывший руководитель аппарата председателя Совета народных комиссаров Алексея Рыкова, а затем член уральской Плановой комиссии. Поначалу мы не доверяли друг другу, но вскоре подружились. Он принадлежал к правой оппозиции, точных причин ареста не знал, чувствовал себя очень неспокойно, полагая, что его собираются принудить к показаниям против остающегося членом ЦК Рыкова. Перед Рыковым он испытывал безграничное восхищение. «Меня могут изрезать на куски, но я не перестану повторять, что это один из наших величайших революционеров!» Мы неплохо провели несколько дней в дискуссиях о марксизме, будущем СССР, кризисах партии, о Толстом, которого он цитировал наизусть целыми страницами. Как сейчас, вижу его голым по пояс, демонстрирующим мне «движение косца», гимнастическое упражнение, позволяющее вдыхать полной грудью… Я будто слышу его слова: «Когда же, Виктор Львович, организуем мы советский Институт Человека для научного исследования способов физического и психического улучшения человеческой породы? В современном мире только мы способны это осуществить. Я говорил об этом Рыкову…» Нестеров так и не вышел на свободу; он был расстрелян в 1937–1938 гг.