Виктор Серж - От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

На лице моей тяжело больной жены — безысходная тоска. Выхожу на утренний холод добывать успокоительное и звонить в психиатрическую клинику. К тому же хочется посмотреть газеты на стенде возле Казанского собора, поскольку мне сообщили, что в Берлине арестован Тельман. Чувствую слежку — вполне естественно. Однако на сей раз «они» следуют за мной буквально по пятам, и это тревожно. Подступают ко мне на выходе из аптеки. Прямо на тротуаре проспекта 25 Октября, среди прохожих.

— Уголовный розыск. Пройдемте с нами, гражданин, для выяснения личности.

Не повышая голоса, демонстрируют красные корочки и встают по бокам от меня. Пожимаю плечами:

— Мне совершенно нечего выяснять с уголовным розыском. Вот мое удостоверение Союза советских писателей. Вот лекарства для больной, которая не может ждать. Вот дом, где я живу: зайдем к управдому, он подтвердит мою личность.

Нет, совершенно необходимо пройти с ними на десять минут, явное недоразумение выяснится незамедлительно… Ладно. Переглядываются: какую бы машину? Рассматривают стоящие авто, выбирают одно из них, покомфортабельнее, распахивают передо мной дверцу: «Извольте садиться, гражданин». С ошеломленным шофером разговор короток:

— В ГПУ, да поживей!

— Но я не могу! Вот — вот выйдет директор треста, я должен…

— Никаких рассуждений! Тебе дадут бумагу. Пошел!

И мы трогаемся прямо к новому зданию ГПУ, самому красивому в нынешнем советском Ленинграде, пятнадцатиэтажному, с фасадом из светлого гранита, на углу набережной Невы и бывшего Литейного проспекта.

Боковая дверь, окошечко: «Вот преступник…» Преступник — это я. Едва оказываюсь в просторной приемной, подходит любезный молодой военный, подает руку: «Добрый день, Виктор Львович! Все прошло корректно?»

В общем, да…

— Стало быть, — говорю, — насчет моей личности сомнений нет?

Понимающая улыбка.

Здание просторно, строго и помпезно. Меня, как и всех входящих, встречает бронзовый Ленин. Спустя минут пять я в большом кабинете следователя по партийным делам Карповича. Он высок, рыж, за напускной сердечностью чувствуется хитрость и настороженность.

— Разговор наш будет долгим, Виктор Львович…

— Не сомневаюсь. Но разговора не получится вообще, если вы не пойдете навстречу моим просьбам. Прошу вас сегодня же переправить мою жену в психиатрическую клинику Красной Армии; и еще хотел бы поговорить по телефону с сыном — двенадцати лет, — когда он вернется их школы…

— Разумеется.

Товарищ Карпович при мне дает по телефону указания насчет клиники. Он будет настолько любезен, что позволит мне позвонить домой в момент отправки больной. Но:

— Виктор Львович, как вы относитесь к генеральной линии партии?

— Как! Вы этого не знаете? И только чтобы спросить, затеяли все эти хлопоты?

Карпович парирует:

— Стоит ли напоминать вам, что мы беседуем как товарищи по партии?

— Тогда позвольте мне первым задать вопрос. Правда ли, что в Берлине арестован Тельман?

Карпович считает это известие сомнительным, но в Берлине «дела плохи». Второй мой вопрос его смущает:

— Христиан Раковский умер в ссылке?

Мнется рыжий, заглядывает в глаза и, говоря: «Ничего не могу вам сказать», — отрицательно качает головой.

С полудня за полночь протянется наша беседа, прерываемая предложениями перекусить и паузами, во время которых, если надо отдохнуть, я могу прогуляться по широкому коридору. Мы на пятом или шестом этаже, сквозь большие окна я вижу движение на улице, вижу, как сходят сумерки, как темнеет на оживленном проспекте, и спрашиваю себя: когда же снова доведется увидеть любимый город — и доведется ли вообще? Мы говорим обо всем, пункт за пунктом: аграрный вопрос, индустриализация, Коминтерн, внутрипартийный режим и т. д. По всем вопросам у меня есть возражения против генеральной линии, возражения марксиста. Замечаю, что поступили изъятые у меня бумаги, несколько чемоданов. Недостатка в сюжетах для теоретических дебатов у нас не будет! Пьем чай. Полночь.

— Весьма сожалею, Виктор Львович, я должен отправить вас в домзак, но распоряжусь, чтобы с вами хорошо обращались…

— Благодарю вас.

Это совсем рядом. Сопровождающий меня молодой, безусый, с открытым лицом сотрудник в штатском не возражает, когда прошу постоять минутку у парапета на набережной, над темными водами Невы. Вольный воздух благотворен… И река, как всегда, кажется исполненной такой жизненной силы и тревоги, что волнует меня, словно русская песня. Старый домзак не изменился с 1928 года — равно как и за последние полвека, вне всяких сомнений. Значит, ни падения империй, ни революции не в силах поколебать тюремные стены? Оформление взятия под стражу, канцелярщина, определение в камеру — человек проходит сквозь это как зерно, увлекаемое мельничными жерновами. Попутно встречаю элегантного, рослого пожилого человека с благородными сединами, он, по его словам, из Академии наук и, самое досадное, у него только что отобрали пенсне… Железные лестницы восходят в полумрак, в массивной каменной кладке открывается дверь для меня, открывается и закрывается. Тесная, слабо освещенная жалкой лампочкой камера, похожая на подземный ход. С одной из двух коек поднимается человек, приветствует меня и представляется:

— Петровский из Союза писателей, секция поэтов…

— А я прозаик, — говорю я.

Нервная усталость заставляет меня дрожать даже в тяжелой кожаной шубе. Поэт трясется от холода и слабости в своем старом овчинном полушубке. Он молод, худ, бледен, борода жидкая и бесцветная. Он говорит, говорит, я чувствую, мой приход для него событие, и правда, вот уже месяц в подземном одиночестве он терзается вопросом, расстреляют его или нет. Общее возбуждение долго не дает нам заснуть, странным образом сближает нас, растроганных схожестью нашей судьбы, не знающих, что сделать друг для друга. Я для него кое — что могу: выслушать, ободрить. Убеждаю, что расстрелять его не могут, что грозящий ему следователь — скотина, что такой у него профессиональный прием; приговоры выносит Особое совещание, которое — все — таки — немного взвешивает степень виновности. Я спокоен, рассудителен и, кажется, вижу, как светлеет лицо поэта и он слегка распрямляется.

Это дитя улицы и нужды. Выбился он сам, стал учителем, начал писать незамысловатые стихи — они показались мне полными очарования — потому что ему приятен вид волнующихся нив и бега облаков поверх земных красот, и кущ лесных, и далей в лунном свете. «Крестьянский поэт, понимаете?» С парой — тройкой друзей он издавал в Детском Селе рукописный журнал, в чем усмотрели подрывные намерения. Почему, спросили его, в ваших стихах нет даже намека на коллективизацию? Значит, вы против нее? Хуже всего оказалось то, что он принадлежал к литературному — отнюдь не подпольному — кружку под руководством философа Иванова — Разумника, бывшего левого эсера… Так я узнаю, что мой друг Иванов — Разумник, великий идеалист, пытливый ум, тоже в тюрьме. «Почитайте еще свои стихи, товарищ поэт, по — моему, они очень хороши…» С горящим взором, зябко кутая овчиной плечи и тонкую шею, он вполголоса декламирует. На заре мы засыпаем, чтобы никогда не забыть эту ночь.