Виктор Серж - От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

— Виктор Львович, мы меня не знаете, но я вас хорошо знаю и очень уважаю… Я цензор секретной службы. Будьте благоразумны, благоразумны, вами постоянно занимаются.

— Мне нечего скрывать, я думаю то, что думаю, я такой, какой есть…

Он повторял:

— Знаю, знаю, но это очень опасно…

Во время своих частых поездок в Москву я ощущал все более и более плотную слежку. Поселиться в гостинице? Невозможно, гостиницы зарезервированы для должностных лиц. Знакомые, которые обычно принимали меня, теперь сочли это слишком компрометирующим и попросили меня отправиться в другое место. Чаще всего я находил кров в домах, недавно опустошенных ГПУ, там уже не опасались скомпрометировать себя, дав мне приют. На улице знакомые меня избегали. Бухарин, повстречавшийся у входа в гостиницу «Люкс», воровато улизнул. «Как дела?» — взгляд направо, взгляд налево, и ходу. Комнатка Пьера Паскаля в бывших номерах в Леонтьевском переулке была уголком, за которым тоже чертовски следили, но там можно было свободно вздохнуть. Пока еще член Исполкома Коминтерна, итальянец Росси (Анджело Таска), приходил и растягивался на диване. Его высокий шишковатый лоб был полон химер — он все еще надеялся оздоровить Интернационал! Вместе с Эрколи [1-333] он рассчитывал получить большинство в ЦК итальянской компартии, а потом поддержать Бухарина. (Эрколи предал его, Росси был исключен.) Он говорил мне: «Уверяю, Серж, что всякий раз, когда вас трое, один обязательно провокатор». — «Нас только двое», — ответил я, намекая на Андреса Нина, всегда бодрого, с развевающимися по ветру волосами, с которым мы ходили по Москве, водя за собой неотвязную слежку… Удача не оставляла меня. Однажды ночью, в двадцатиградусный мороз, я вернулся к товарищам, чтобы переночевать на кровати арестованного друга. Испуганная девушка приоткрыла дверь: «Бегите быстрее, они обыскивают квартиру…» Я снова ушел неизвестно куда… В другой раз, приглашенный на вечеринку в узком кругу, я не пришел, и в тот вечер арестовали всех присутствующих. Быть может, ждали меня? Еще раз я ускользнул из квартиры Марии Михайловны Иоффе в то время, как агенты окружали дом. Кто — то, естественно, увязался за мной следом; я торопливо, не оборачиваясь, прошел вдоль белого фасада здания Коминтерна, повернул за угол и, сделав акробатический прыжок, впрыгнул в мчащийся на полной скорости трамвай… Как долго это могло продолжаться?.. (Молодая вдова нашего великого Иоффе исчезла навсегда, сосланная в Среднюю Азию вместе с сыном, который умер там; не раз ее бросали в тюрьмы, дни ее окончились в неволе в 1936‑м, никто в точности не знает где и как [2-333]… Когда я познакомился с ней, это была светловолосая девушка, гордая и кокетливая; когда я встретил ее снова, это была женщина прелестного типа русской крестьянки, серьезная и жизнерадостная; в ссылке ее нравственная стойкость оказывала благодетельное влияние на колонию оппозиционеров в Туркестане. Восемь лет она боролась, не поддаваясь слабости.)

Позднее была раскрыта целая серия заговоров. Но какие могли быть заговоры в таких условиях? Когда едва можно вздохнуть, когда живешь в стеклянном доме, когда следят за каждым жестом и каждой фразой?

Наше, оппозиционеров, преступление заключалось в том, что мы просто существовали, не отрекались от самих себя, хранили дружбу, свободно говорили между собой… В обеих столицах круг моих связей, основанных на свободе мышления, не превышал двух десятков людей, очень различных по своим взглядам и характерам. Худой, суровый, одетый как настоящий пролетарий, итальянский синдикалист Франческо Гецци из «Unione Sindicale» недавно освободился из суздальской тюрьмы и пылко говорил с нами о победной индустриализации. Лихорадочно блестящие глаза озаряли его морщинистое лицо. А с завода он возвращался хмурым. «Я видел, как пролетарии спят у станков. Вы знаете, что за те два года, что я провел в изоляторе, реальная заработная плата снизилась на 5 %?» (Гецци исчез в 1937‑м.) Гастон Буле, изобретательный, словно парижский гамен, сотрудник Наркомата иностранных дел, строил планы возвращения во Францию и не осмеливался попросить паспорт: «Они тут же посадят меня!» (В 1937 году он был сослан на Камчатку.) Бесконечно помудревший анархист Герман Сандомирский, тоже сотрудник НКИДа, публиковал сильные исследования об итальянском фашизме и служил нам посредником в отношениях с ГПУ; он вяло защищал музей Кропоткина. (Сандомирский исчез в 1937‑м — сослан в Енисейск и, возможно, был там расстрелян.) Зинаиде Львовне Бронштейн, младшей дочери Троцкого, по болезни удалось уехать за границу, где она вскоре покончила с собой. Она поразительно походила на отца, обладая живым умом и большой духовной стойкостью. Ее муж Волков так и не вышел из тюрьмы. Андрес Нин отправлял преследуемым посылки, собирал заметки о Марксе, переводил Пильняка на каталонский. Чтобы добиться отъезда в революционную Испанию, он обратился к ЦК с настоящим ультиматумом, в котором проявилась вся его неустрашимость. Ему разрешили уехать — ниже я расскажу о его ужасном конце. Временами у нас оставалось совсем мало иллюзий. Вспоминаю свои слова: «Если какой — нибудь отчаявшийся пальнет из револьвера в какого — нибудь сатрапа, нам всем грозит расстрел в течение недели». Не знаю, стоило ли об этом говорить.

Долгие годы длились мучительные, доводящие до безумия гонения. Каждые полгода режим пожирал все новые категории жертв. Покончив с троцкистами, принялись за кулаков; затем за технических специалистов, затем за бывших буржуа, торговцев и офицеров, и без того лишенных бесполезного, впрочем, права голосовать; затем за священников и верующих; затем за правую оппозицию… Наконец ГПУ приступило к вымогательству золота и драгоценностей, не останавливаясь перед применением пыток. Это происходило на моих глазах. Режиму были необходимы такие политические и психологические маневры, отвлекающие внимание людей от нищеты. Очевидной их причиной являлась нужда; убежден, что грубые антирелигиозные кампании имели своей отправной точкой запрет христианских праздников, потому что, согласно обычаю, во время этих праздников хорошо ели, а власть не могла дать людям ни пшеничной муки, ни масла, ни сахара. Дехристианизация привела к массовому разрушению церквей и замечательных исторических памятников, таких, как Сухарева башня в центре Москвы; это происходило, потому что нуждались в стройматериалах (и не от большого ума).

В этой атмосфере моя жена лишилась рассудка. Однажды вечером я обнаружил ее лежащей с медицинским словарем в руке, спокойную и опустошенную: «Я только что прочла статью «Безумие». Я знаю, что схожу с ума. Не лучше ли мне умереть?» Первый приступ у нее случился в гостях у Бориса Пильняка: во время разговора о процессе техников она в ужасе отшвырнула чашку чая: «Это отравлено, не пейте!» Я водил ее к психиатрам, которые, в общем, были замечательными людьми, она лежала в клиниках, но там было полно людей из ГПУ, лечивших свои нервные потрясения, исповедуясь друг другу. Она выходила оттуда поправившейся, на время, и опять начинались истории с отказом в хлебных карточках, доносами, арестами, смертной казнью, которой требовали репродукторы на каждом перекрестке. Она очень страдала от гнусных преследований, развязанных против ее родителей — потому что они были моими тестем и тещей и сверх того анархо — коммунистами… И всегда в основе всего struggle for life* в нищете: мой тесть Русаков, участник революции 1905 года в Ростове, секретарь профсоюза российских моряков в Марселе, изгнанный из Франции в 1918 году за то, что организовал забастовку на кораблях, груженных припасами для белых, ныне рабочий — шляпник, занимал со своей семьей две хорошие комнаты в той же коммуналке, что и мы; и вот их вознамерились отобрать у него, пользуясь его беззащитностью. Партийцы и гепеушники ввалились к нему с оскорблениями, ударили мою жену по лицу и обвинили его в том, что он контрреволюционер, бывший капиталист, антисемит и террорист! В тот же день тестя выгнали с работы и из профсоюза, предъявили обвинения; заводы, возбужденные агитаторами, требовали для него смертной казни — и добились бы ее! Это происходило в тот момент, когда я был в Москве, и агенты, которые наблюдали за моим домом, сочли меня арестованным, потому что потеряли из виду. На самом деле я был у Панаита Истрати, на маленькой даче, затерявшейся в лесах под Быковом. Узнав из газет о случившемся, мы, Истрати, доктор Н. и я, сели на поезд, приехали в Ленинград и отправились в редакцию местной «Правды».