Виктор Серж - От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

Три человека, весьма непохожие на эту восходящую официальную величину, собирались в одном старом домике в Детском, и я обнаружил, что у них иные ценности. Они представляли русскую интеллигенцию великой эпохи 1905–1917 годов. Ветхая и бедная обстановка, казалось, пронизана тишиной. Андрей Белый и Федор Сологуб играли в шахматы. Сологуб, прозаик, автор «Мелкого беса», на последнем, шестьдесят пятом году своей жизни, был невысоким, поразительно бледным, с правильными чертами овального лица, высоким лбом, ясными глазами, застенчивым и замкнутым. После самоубийства жены он искал в математике доказательств абстрактного бессмертия. Его творчество разворачивалось между миром мистическим, миром плотским и революцией. У Сологуба были по — детски наивные высказывания, о нем говорили, что он живет лишь «под большим секретом». Андрей Белый сохранил в своих глазах волшебника и выразительном голосе неугасимый пыл. Он защищал арестованную жену, писал воспоминания «На рубеже двух столетий», по — прежнему жил в состоянии умственной экзальтации… Иванов — Разумник, немощный, с землистым лицом, в потертом костюме, время от времени вставлял едкие замечания; ему позволяли заниматься лишь литературоведческой деятельностью, и он писал своего «Щедрина» — пока не исчез.

Многоступенчатая цензура уродовала и губила книги. Прежде чем отнести рукопись издателю, писатель собирал друзей, читал им свое произведение, и вместе обдумывали «проходимость» текста. Затем директор издательства согласовывал в Главлите, который цензурировал рукописи и корректурные листы. После публикации книги свое мнение высказывала официальная критика, и от нее зависела покупка книг библиотеками, допуск или изъятие из обращения. При мне пустили под нож весь тираж первого тома «Энциклопедического словаря», на который были затрачены годы работы ленинградских ученых. Успех делался лишь в партийных комитетах. Избранная книга, рекомендованная всем библиотекам страны, тиражировалась в десятках тысяч экземпляров; Международное издательство переводило ее на несколько языков, автор, осыпанный деньгами и похвалами, становился «великим писателем» за один сезон, что, впрочем, никого не обманывало. Так было с Мариеттой Шагинян, ее романом «Гидроцентраль». В то же время цензура и «критика» заставили замолчать талантливого писателя — коммуниста, выходца из народа, Артема Веселого. Но как озаглавил он один своей роман! «Россия, кровью умытая».

Отдел культуры ЦК ежегодно назначал определенный сюжет для пьесы. Кроме темы диктовалась идея — отразить, например, уборку урожая или перевоспитание контрреволюционеров в лагерях. Я видел такую постановку пресловутой пьесы Афиногенова «Аристократы», в конце которой были показаны попы, спецы, саботажники, бандиты, карманники и проститутки, возрожденные принудительным трудом в северных лесах, одетые с иголочки, весело гуляющие по идиллическому лагерю… Автор пьесы, годной лишь для пропаганды, стал знаменитым и богатым, его произведения ставились во всех театрах советской Евразии, были переведены «Интернациональной литературой», их обсуждали за границей… Молодых поэтов, необычайно талантливых, как, например, Павел Васильев, брали под арест тотчас же после того, как в нескольких домах они читали свои стихи…

Невозможно передать атмосферу гнетущей тошнотворной глупости на писательских собраниях, сведенных к ревностному служению власти. Однажды в маленьком темном зале Дома Герцена мы слушали доклад Авербаха о большевистском, колхозном, пролетарском духе в литературе. Луначарский, изнывая от безнадежной скуки, посылал мне насмешливые записочки — но не сказал ничего, кроме нескольких квазиофициальных фраз, в более умных выражениях, чем докладчик. Между нами сидел Эрнст Толлер, недавно вышедший из баварской тюрьмы. Ему отрывками переводили одуряющую речь, и его большие черные глаза на лице, исполненном силы и спокойствия, выражали растерянность. Конечно, мятежный поэт в тюрьме представлял себе советскую литературу несколько иначе… Вспоминаю заседание нашего ленинградского союза писателей, на котором некие молодые литераторы, почти неграмотные, предлагали создать команды «чистильщиков», чтобы изымать у букинистов исторические труды, которые Вождь недавно хулил. Зал хранил смущенное молчание.

Мне бы никогда не нашлось места в этой пресмыкающейся литературе; даже мои отношения с писателями были нелегки. Мое поведение несогласного служило им упреком, мое присутствие компрометировало. Друзья, которые у меня оставались, вели себя мужественно, но я не имею права говорить о них здесь. Как и на что жить? Некоторое время после исключения из партии мне было позволено продолжать переводы ленинских работ для Института Ленина, но мое имя не упоминалось в опубликованных томах, и каждая строчка контролировалась экспертами по выявлению саботажа в использовании знаков препинания. Я знал, что Надежда Константиновна Крупская работает над своими воспоминаниями о Ленине в таких же условиях; комиссия просматривала строчку за строчкой. Горький по требованию ЦК переделывал свои воспоминания. Директор Международного издательства Крепс, маленький желтоглазый татарин, принял меня, потирая руки: «Только что открыл книжный магазин на Филиппинах!» Он взял дружеский тон, давая мне понять, что из — за своей переписки с заграницей я сильно рискую быть обвиненным в измене (смертная казнь). Сказав это, он предложил мне поразмыслить, ибо если я вернусь в партию, меня ждет прекрасное будущее: «Когда — нибудь вы будете руководить Институтом Ленина в Париже!» (Бедняга Крепс сам исчез в 1937‑м.)

Вспоминаются годы карточного распределения, голода и черного рынка. Благоразумные писатели тайно получали из кооперативов ГПУ неслыханные пайки, включающие в себя даже масло, сыр и шоколад! «Откушайте, — предлагал мне один друг, — этого строго конфиденциального швейцарского сыра…» Сомнительные писатели, то есть лирики, мистики, аполитичные, получали посредственные официальные пайки. Я не получал ничего, разве что, по случаю, немного рыбы, — и то потом товарищи жаловались, что пришлось выдержать в парткоме бой за сохранение моей фамилии в списке…

Я жил с женой и сыном в центре Ленинграда, на улице Желябова, 19, в двенадцатикомнатной «коммуналке», населенной добрыми тремя десятками человек. По семье на комнату. Молодой сотрудник ГПУ, его жена, ребенок и бабушка занимали комнатку, выходившую во двор; я знал, что их поселили туда, в комнату, освободившуюся после ареста технического специалиста, не случайно, требовалось, чтобы «кто — то» находился возле меня. Кроме того, за мной шпионила бессарабская студентка, наблюдая за тем, кто приходит и уходит, подслушивая телефонные разговоры (аппарат находился в коридоре). Мелкий сексот ГПУ жил в клетушке возле ванной, он заверял меня в своей дружбе, не скрывая, что у него спрашивают, о чем я говорил; это был дружественный осведомитель. Таким образом, прямо на квартире за мной наблюдали трое агентов. Один якобы оппозиционер, впрочем, удрученный ролью, которую его заставили играть, приходил ко мне два или три раза в неделю конфиденциально поговорить о политике — и я знал, что текст нашего разговора на следующий день окажется в моем досье. Однажды ночью ко мне в дверь постучал молодой родственник жены. Это был слабый парень, недавно женившийся, живущий в бедности. «Послушай, я только что из ГПУ, они хотят, чтобы я делал им подробные доклады о людях, которые к тебе ходят, я потеряю работу, если откажусь, что делать, Господи, что делать!» — «Не волнуйся, — отвечал я, — мы будем вместе готовить твои доклады»… В другой раз, тоже ночью, один стареющий астматичный интеллигент в очках, сам напуганный собственной смелостью, пришел ко мне и долго восстанавливал дыхание в кресле. Наконец собрал все свое мужество: