Виктор Серж - От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

— Как вы думаете, я буду жить? — спросил я его.

— Будете, — серьезно ответил он.

— Благодарю вас.

На следующее утро он сообщил мне, что я спасен. Решение было принято — так я стал писателем.

Я отказался от писательства, включившись в русскую революцию. Литература казалась предметом весьма второстепенным — для меня — в такую эпоху. Мое предназначение было продиктовано самой историей. Кроме того, обнаруживался такой диссонанс между тем, что мне приходилось писать, и моими чувствами и мыслями, что я действительно не мог создать ничего стоящего. Прошло около десяти лет, пока я почувствовал, что нахожусь в достаточном согласии с самим собой, чтобы начать писать. Я сказал себе, что наш период реакции может продлиться долго, что Запад также стабилизировался на долгие годы, и, поскольку мне отказано в праве трудиться на благо индустриализации, так как я не отрекся от свободы мнений, упорно оставаясь оппозиционером, обреченным на бездействие, то смогу дать ценное свидетельство о нашей эпохе. Из любви к истории я собрал множество заметок и документов о революции. Я взялся за написание «Года первого русской революции» и подготовку «Года второго», закончил роман «Люди в тюрьме». Труд историка не удовлетворял меня полностью; мало того, что он требует средств и спокойствия, которых, вероятно, у меня никогда не будет, он не позволяет в достаточной мере показать живого человека, раскрыть его внутренний мир, проникнуть в душу. Убежден, что некоторый свет на историю может быть брошен лишь путем свободного и беспристрастного литературного творчества, когда автор избавлен от заботы выгодно продать плод своего труда. Я уважал и по — прежнему очень уважаю литературный труд — и испытываю глубокое презрение к «литературе». Многие писатели пишут ради удовольствия (очевидно, богатые) и зачастую неплохо; многие сознательно подходят к этому как к ремеслу, которым живут и приобретают себе имя. Те, кому есть что сказать, таким способом самовыражаются, и их вклад имеет свою человеческую ценность. Другие поставляют товар на книжные рынки… Я считал и по — прежнему считаю, что сочинительство нуждается в более сильном оправдании как средство донести до людей то, чем живет большинство, не имеющее возможности высказаться, средство сопричастности, свидетельство о жизни, проживаемой всеми нами, сущность которой мы должны постараться сохранить для тех, кто придет после нас. Тем самым я придерживался традиций русской литературы.

Я знал, что у меня никогда не будет времени тщательно отделывать свои произведения. Они и без того будут представлять ценность. Другие, не столь активные борцы, могут обладать прекрасным стилем; но они не сумеют передать то, что должен сказать я. У каждого своя задача. Мне приходилось вести тяжкую борьбу за хлеб насущный для моей семьи в обществе, где передо мной были закрыты все двери, и люди на улице зачастую боялись пожать мне руку. Каждый день, без страха, но лишь заботясь о жилье, здоровье жены, образовании сына, я задавался вопросом, не буду ли арестован ночью. Для своих книг я разработал особую форму: они должны состоять из отдельных частей, которые можно завершать независимо друг от друга и тотчас же отправлять за границу; чтобы их в крайнем случае можно было опубликовать такими, как есть, без продолжения; иная композиция была бы затруднительна для меня. Существование индивидуумов — в том числе и свое — интересовало меня лишь постольку, поскольку отражало жизнь общества, частицами которого, более или менее сознательными, мы являлись. Классическая форма романа показалась мне бедной и устаревшей. Все вращалось вокруг нескольких персонажей, искусственно оторванных от мира. В частности, банальный французский роман, с его любовной коллизией или драмой интересов, в лучшем случае сосредоточенный на семье, был для меня примером, следовать которому ни в коем случае не надо. В моем первом романе отсутствовал главный герой, речь шла не обо мне или ком — то еще, а о людях в тюрьме. Затем я написал «Рождение нашей силы», с тем, чтобы показать подъем революционного идеализма в опустошенной Европе 1917–1918 годов. Затем «Завоеванный город» — суровое свидетельство о Петрограде в 1919 году. Если кто — то и оказал на меня влияние, то это был Джон Дос Пассос, импрессионистическая манера которого мне, однако, не нравилась. Я искал новое направление в романе. Из русских к этому направлению тяготел Борис Пильняк. Таким образом, между 1928 и 1933 годами я создал одну историческую книгу и три романа, опубликованные во Франции и Испании. Из Парижа пришли одобрительные отзывы Жака Мениля, Магдалены Паз, изумительного поэта Марселя Мартине, Жоржа Дюамеля, Леона Верта, журнала «Эроп» [1-319]. Я немало нуждался в этом, ибо работал в одиночестве, преследуемый, «более чем наполовину раздавленный», как писал одному из далеких друзей. В самом Париже мои книги встречали неприязнь с двух сторон. Буржуазная критика рассматривала их как революционные произведения, которые лучше обойти молчанием (и потом, разве автор не у черта на куличках?). Левая критика, находящаяся под влиянием СССР или оплаченная им, объявила мне еще более полный бойкот. И все же мои книги упорно жили; но давали они мало.

В России ситуация была ясна. Мой старый друг Илья Ионов, директор Госиздата, бывший каторжанин, бывший оппозиционер — зиновьевец, запретил печатать мой первый роман, уже переведенный, откорректированный и набранный. Я отправился к нему: «То, что мне сообщили — правда?» — «Правда. Вы можете создавать по шедевру в год, но пока вы не примкнете к линии партии, ни одна ваша строчка не увидит света!» [2-319]

Я повернулся к нему спиной и ушел.

Когда в Париже печатался мой второй роман, я обратился к Леопольду Авербаху, генеральному секретарю Российской ассоциации пролетарских писателей. Мы давно знали друг друга. Это был молодой советский карьерист, необычайно приспособленный к бюрократической стезе. Менее тридцати лет, бритая голова молодого высокопоставленного чиновника, краснобайство съездовского оратора, притворно сердечный властный взгляд вожака президиумов. «Я улажу это, Виктор Львович! Мне известна ваша позиция, но чтобы вас бойкотировали! Мы здесь ни при чем!» Между тем Кооперативное издательство ленинградских писателей, собиравшееся подписать со мной договор, столкнулось с категорическим вето отдела культуры райкома. Правда, превратности политики дали мне возможность реванша над Авербахом и его литераторами в мундире. Я опубликовал в Париже небольшую книжку, озаглавленную «Литература и Революция» и направленную против конформизма того, что называли «пролетарской литературой». Едва эта брошюра вышла в свет, Леопольд Авербах узнал из советских газет, что РАПП распущена по решению ЦК, и он больше никто! Всего лишь племянник шефа госбезопасности Ягоды и умелый бюрократ. Он произнес несколько речей с осуждением своей собственной вчерашней «политики в области культуры». Люди с улыбкой спрашивали друг друга: «Вы читали памфлет Авербаха против Авербаха?» ЦК доверил ему руководство парторганизацией Магнитогорска. Там Леопольд Авербах развязал процесс по делу о саботаже, лично выступил с обвинительной речью против технических специалистов, что привело, как водится, к вынесению смертных приговоров — и я потерял его из виду. (В 1937 году, когда пал Ягода, советская пресса обличала его как предателя, саботажника, террориста и троцкиста, следовательно, он был расстрелян.) Моя книжка «Литература и Революция», хотя и упредила решение ЦК, в СССР была запрещена.