Виктор Серж - От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

Ханаан Маркович Певзнер, экономист из Наркомфина, тяжко изувеченный в Манчжурскую кампанию, провел в изоляторе только четыре года ввиду плачевного состояния своей левой руки, пробитой семью пулями и болтавшейся как тряпка. ГПУ распорядилось дать ему работу в областном финуправлении, чтобы он смог подлечить начавшуюся от недостаточного питания цингу. Певзнер был молод, весел, хороший пловец и пессимист. «Так будет еще многие годы, — повторял он, — я не верю ни в какую нормализацию террора: его потребует экономическая ситуация». У него был резко очерченный профиль древнеизраильского воина.

Василий Михайлович Черных, бывший ответсотрудник Уральского ГПУ, в свое время брал Ростов с отрядом шахтеров, матросов и студентов… Он вышел из Верхнеуральского изолятора. Рослый, похожий на северного лесоруба, с крепким рукопожатием, упрямым лбом, русой гривой, насмешливым взглядом, это был серьезный и одновременно сентиментальный боец. Он считал, что Петроградский Совет, не имея прозорливых и решительных руководителей, упустил революцию в феврале — марте 1917 года, когда пало самодержавие; уже тогда надо было брать власть и не терять целый год на полубуржуазную керенщину. Мы с Черных принадлежали к клану ревизионистов, считавших, что следует основательно пересмотреть все идеи, а также нашу недавнюю историю. По этому вопросу оппозиция разделялась примерно пополам; ревизионистам противостояли доктринеры, подразделявшиеся, в свою очередь, на ортодоксов, крайне левых и сторонников теории о существовании в СССР государственного капитализма.

Иван Бык прибыл к нам из концлагеря на Соловецких островах. Молодой участник Гражданской войны на Украине, заключенный в Верхнеуральский изолятор как активист рабочей оппозиции, он был одним из организаторов массовой голодовки протеста против «удвоения» сроков заключения по приговорам, вынесенных в административном порядке. Голодающие пили воду, что позволяло продержаться подольше, и на восемнадцатый день голодовочный комитет продолжал нормально действовать. Курировавшая политические изоляторы грозная Андреева вступила с комитетом в переговоры, начав их с угрозы принудительных работ. «Если вас работа пугает, — ответил ей на это Бык, — то я ее не боюсь; я рабочий». Сразу же после этой встречи троих членов голодовочного комитета связали, набросив внезапно одеяла на голову, повезли в неизвестном направлении… Они оказались в вагоне, едущем на Соловецкие острова. «Вот и кончилась ваша голодовка, хотите или не хотите, — объявила охрана, — так что попейте молочка, поешьте сырку»… Комитетчики посовещались и решили считать себя при исполнении, пока поезд не выедет за пределы Урала. Пищу они приняли только на следующий день. Из телеграммы в несколько строк, опубликованной в газетах, Бык узнал, что Христиан Раковский примкнул к ЦК, «чтобы вместе с партией противостоять военной угрозе». Склонный к согласию, Бык счел это разумным и заявил, что согласен с формулой «единого фронта» Раковского. Его самолетом переправили в Москву, в Бутырскую тюрьму.

— Вы за единый фронт оппозиции и ЦК?

— Да.

— Раковский идет дальше… Прочитайте его статью и, если вы под ней подпишитесь, мы вас освободим.

Прочитав статью, Бык без лишних слов попросил вернуть его в концлагерь… По истечении срока изоляции ГПУ выслало его к нам.

Борис Ильич Лаховицкий, московский рабочий, бывший начальник неграмотного штаба одной из партизанских армий, также похожий на древнеизраильского воина, весь в шрамах, упорно вел непрерывную борьбу с ГПУ, которое то лишало его работы, то предоставляло ее на таких условиях, что однажды он заявил начальнику особого отдела: «Ваша игра мне ясна, уважаемый товарищ, готовите мне дельце о саботаже? Не так уж глупо! Попробуйте сами на швейной фабрике не пропустить брак, предупреждаю — брак там сплошной!» Мы выручали его как могли в моменты беспросветной нищеты. Но невозможно было защитить его от собственного, слишком боевого темперамента и периодически валившей с ног тропической лихорадки. Однажды я провел с ним целый день в холодном снегу возле разрушенного здания, в котором прежде хранили свои знамена и военные трофеи уральские казаки. Из зияющей черноты подвалов выскочили ребятишки: «Дяденьки! Там внизу трупы!» Мы спустились во мрак и при свете спичек обнаружили там молодого киргиза с раскроенным черепом и скорчившегося в глубине, в полярной тьме больного, скулившего, чтобы мы, остерегаясь вшей, близко не подходили. Мы добились, чтобы и того, и другого забрали. «А теперь пошли есть святую нашу картошечку! — весело сказал Лаховицкий. — Ведь люди при социализме должны быть крепкими и обладать хорошим аппетитом!» После нескольких стычек с особым отделом его, по истечении срока ссылки, отправили в Среднюю Азию, в «исправительно — трудовой лагерь»…

Алексей Семенович Санталов, пролетарий с Путиловского завода, в двадцать с небольшим лет участвовал во всех революциях в Петрограде. Грамотный и вдумчивый, неуклюжий с виду, он в любом цеху, где бы ни появлялся, становился защитником прав профсоюзов и трудового законодательства, и с ним считались. «До чего бесхребетны нынешние молодые пролетарии, — говорил он. — Лампочки электрической никогда раньше не видели, а чтобы догадаться потребовать сносного клозета, им понадобится лет десять!» ГПУ его уважало, но кончил он плохо. Слегка выпив по случаю очередной годовщины революции, Санталов зашел в рабочий клуб, он резко остановился перед портретом вождя и во всеуслышание заявил: «А все — таки у него лицо могильщика революции!» Его забрали, и больше мы его не видели.

Я пишу об этих людях, потому что благодарен им за то, что они были, и еще потому, что в них воплотилась эпоха. Вероятнее всего, никого из них уже нет в живых.

Ш. [1-378], профессор истории из Москвы, арестованный за то, что кому — то почудились намеки в его лекциях о французской Революции (Термидор!), был настолько тяжело болен, что мы потребовали от ГПУ его отправки в московскую клинику.

И мы добились своего. Он вернулся к нам слегка окрепшим и привез новости: Троцкий, о котором мы уже давно ничего не знали, создал IV Интернационал [2-378]. С какими же силами? с какими партиями? — спрашивали мы себя. От имени таинственных «товарищей», с которыми ему якобы удалось установить связь с больнице, Ш. предложил мне с Эльциным создать нелегальный комитет оппозиции. «Нужен лидер!» Мы сидели на крыльце моего дома, перед нами расстилалась степь. Я расспрашивал его о московских товарищах, пытаясь установить, о ком речь, смотрел ему прямо в глаза и думал: «А ведь ты, голубчик, провокатор!» Я объяснил ему, что даже в тюремных застенках мы являем собой принцип жизни и свободы, и нам нет никакой нужды создавать подпольные комитеты. Так что его затея провалилась, однако некоторое время спустя он был помилован. Я оказался прав. Если бы я его послушался, то наверняка в назначенный час получил бы пулю в затылок.