Виктор Серж - От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

Я сделал несколько копий своих рукописей и условился по переписке с Роменом Ролланом, что пришлю ему свои книги, которые он хотел передать парижским издателям. Роллан не питал ко мне особой любви, так как в свое время я сурово критиковал его теорию ненасилия, вдохновленную гандизмом; но его волновали репрессии в Советском Союзе, и он писал мне очень дружески. Первую рукопись я послал ему четырьмя заказными пакетами, проинформировав об этом и ГПУ. Все четыре пакета пропали. Начальник особого отдела в ответ на мою жалобу воскликнул:

— Вот видите, как никудышно работает почта! А вы говорите, что мы чересчур усердно боремся с саботажем. Даже мои письма к жене пропадают! Обещаю вам, что будет проведено тщательное расследование, а почта незамедлительно выплатит вам положенную компенсацию.

Кроме того, он любезно пообещал мне проследить за пересылкой Ромену Роллану очередных рукописей, которое ГПУ завизирует в Главлите. Я доверил их ему, и они, естественно, так и не дошли до адресата.

Тем временем моя переписка с заграницей прекратилась. Особист тяжко качал головой: «Эх! Ну что нам, по — вашему, делать, чтобы навести на почте порядок?» Почта регулярно выплачивала мне сотни рублей за «утерянные» заказные письма, которые я продолжал отправлять штук по пять в месяц. Это обеспечивало мне доход высокооплачиваемого специалиста.

Однако во Франции, в рабочей и интеллектуальной среде «дело Виктора Сержа» становилось все более «неудобным». Единая федерация работников образования на своих ежегодных конгрессах требовала моего освобождения или объяснения моей высылки. На конгрессе 1934 года советская делегация заверила, что меня будут судить. В 1935 году на конгрессе в Реймсе русская делегация, встреченная скандированием зала: «Виктор Серж! Виктор Серж!» — была освистана в ответ на заявление о моей причастности к убийству Кирова! Лига Прав Человека публиковала подробные отчеты Магдалены Паз. В кампании участвовали «Революсьон пролетарьенн», «Эколь эмансипе», «Комба марксист», «Эмбль» (Морис Вюлленс). Делом так или иначе интересовались Жорж Дюамель, Леон Верт, Шарль Вильдрак, Марсель Мартине, Жак Мениль, Морис Парижанин и колеблющаяся редакция «Эроп». Протесты поддержали в Голландии — Генриетта Роланд — Хольст, в Швейцарии — Фриц Брупбахер, в Бельгии — Шарль Плинье. Елена Стасова, секретарь московского МОПР, без обиняков сказала Брупбахеру: «Серж не выйдет никогда!»

В июне 1935 года в Париже собрался «Международный конгресс писателей в защиту культуры», формально по инициативе левых, среди которых фигурировали Ален, Барбюс, Ромен Роллан, Эли Фор, Андре Жид, Андре Мальро, Виктор Маргерит. Подлинная инициатива исходила от коммунистической кухни, поднаторевшей в организации подобных форумов; их целью было создать в среде французской интеллигенции просталинское движение и подкупить несколько именитых умов. Мои друзья решили идти на конгресс и добиваться слова. Нескольких из них выдворила «служба охраны порядка». Манипулировали собранием Арагон и Эренбург в соответствии с тайными директивами. Барбюс, Мальро, Жид с трудом справлялись с председательскими обязанностями. Генрих Манн и Густав Реглер говорили о преследовании интеллигенции в Германии, Гаэтано Сальвемини об итальянцах и свободе мысли вообще.

Сальвемини вызвал скандал, осудив «любые притеснения» и произнеся мое имя. Изумленный упрямым стремлением замять дискуссию, Жид отстаивал необходимость разобраться с этим вопросом, и председательствующий на заседании Мальро в итоге предоставил слово Магдалене Паз, которая повела разговор решительно и напористо. Ее поддержал бывший коммунист Шарль Плинье, романист и поэт — мистик. Анри Пулай, как истинный малый из предместья, какие за словом в карман не лезут, устроил в зале демонстрацию. В делегацию советских писателей входило два человека, с которыми я поддерживал дружеские отношения, поэты Борис Пастернак и Николай Тихонов, а также прекрасно осведомленный официальный журналист Михаил Кольцов, которого я встречал в Москве, замечательно одаренный и в то же время изворотливый и послушный; кроме того, модный драматург Киршон и на все готовый романист — агитатор Эренбург. Пастернак, Малларме и Апполинер русской поэзии, подлинно великий поэт, впрочем, полугонимый, стушевался. Четверо других в соответствии с полученными указаниями, не моргнув глазом, заявили, что не знают никакого писателя Виктора Сержа — мои добрые собратья по Союзу советских писателей! — а знают лишь «советского гражданина, отъявленного контрреволюционера, участника в заговора, приведшего к убийству Кирова». Это выложил с трибуны Кольцов [1-388], не догадываясь, что в 1939 году он сам загадочным образом сгинет в застенках ГПУ; не предполагал и Киршон, что погибнет два года спустя, объявленный «троцкистом — террористом», это он — то, всегда бывший лишь литератором и сугубым конформистом; Эренбург позабыл свое бегство из России, свои запрещенные романы, в которых он осуждал большевизм, «распявший Россию»; Тихонов забыл, что прославлял мужество в своих прекрасных эпических балладах, которые я перевел на французский… Никто не предвидел страшные московские процессы, но все знали о ста двадцати семи безвинно казненных после покушения Николаева, впрочем, советская пресса утверждала, что казни эти были одобрены такими гуманистами, как Жан — Ришар Блок и Ромен Роллан. Циничное заявление, оправдывающее мою неволю участием в покушении, совершенным через два года после моего ареста, заставило многих содрогнуться. Андре Жид отправился к советскому послу, но тот ничего не смог ему объяснить.

Примерно в то же время приглашенный в Москву Ромен Роллан на приеме у Сталина поднял вопрос о «деле Виктора Сержа». Обратились к начальнику политической полиции Ягоде, тот не нашел ничего в своих делах (если бы он обнаружил хоть малейший намек на признание за моей подписью, я бы погиб). Сталин обещал, что мне будет позволено выехать из СССР вместе с семьей.

Но куда? Борьба за визу одно время выглядела безнадежной. Премьер — министр Лаваль отказал во въездной визе во Францию, несмотря на ходатайство моих друзей. Хлопоты в Лондоне результатов не дали. Запрос в Голландии оказался напрасным. Копенгаген обещал… Бельгийский министр Эмиль Вандервельде согласился предоставить нам вид на жительство сроком на три года. Затянись эти хлопоты еще на несколько недель, и я бы не выехал, мне осталось бы только ждать неминуемой гибели.

Мне почти ничего не было известно об этой борьбе, которая велась во имя солидарности и дружбы. Не подозревал я и об огромной опасности, которой избежал, и о безумных обвинениях, выдвинутых против меня за рубежом. Я знал одно: для людей твердых убеждений политическая ссылка не кончается никогда. Лишь место ее меняется. Если не случается ничего чрезвычайного, на прохождение всех этапов «обычной» ссылки требуется лет десять. А потому я ожидал отправки куда — нибудь в другое место; срок мой истекал, гепеушники молчали, но одна из наших только что отбыла свои два года, и ей добавили еще два… И вдруг мне сообщают, что у меня три дня на сборы, затем я должен ехать в Москву и далее в «неизвестном направлении», решение о котором будет принято Коллегией госбезопасности. Политический Красный Крест прислал мне на подпись бумаги для оформления бельгийской визы, и я как будто начал понимать. Тем более, что чувствовал я себя довольно уверенно и считал, что человека, имеющего мощную поддержку во Франции, не осмелятся дольше держать в неволе. Мои товарищи, Бобров, Эльцин и другие, недавно вышедшие из изоляторов, как Леонид Гиршик и Яков Беленький, считали меня жертвой досадных иллюзий. «Окажетесь вы после хорошей головомойки в какой — нибудь мрачной тюрьме или казахском захолустье…» Я отвечал: «ГПУ никак не заинтересовано получше ознакомить меня со своей системой, оно прекрасно знает, что я никогда не капитулирую, и в конечном счете придется освободить меня и мое верное перо… Дело мое было бы гиблым лишь в том случае, если бы во Франции победил фашизм, а попытка путча с его стороны провалилась 6 февраля 1934 года». Старый, разбитый ревматизмом Эльцин, ютясь в промерзшей комнатушке дома без ватерклозета, на мой вопрос: «Следует ли мне начать за границей кампанию в прессе с требованием разрешить вам выехать из СССР?» — ответил: «Нет. Мое место здесь».