Виктор Серж - От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

Я подстраховался, оставив свои пожитки с условием поберечь их для меня с месяц и переслать, если я попрошу об этом из какой — нибудь «глубины сибирских руд». И взял с собой одни бумаги, ценные книги и памятные вещи. Отбыли мы с сыном студеным апрельским днем. И город, и равнины покрывал снег. Черных, обычно такой бодрый со своей могучей статью и буйной шевелюрой жителя русских равнин, прощаясь со мной, помрачнел. «Те из нас, кто выживет, — сказал он, — будут старыми, забытыми и отсталыми в день, когда народится новая свобода России. Нас ожидает судьба того старого революционера, который вернулся в Петербург в марте 1917 года после тридцати лет ссылки, никого в тогдашнем хаосе не нашел и умер покинутым в гостиничном номере… А потом его опознали!» Я поехал совершенно опустошенный, мучительно расставаясь с тем, к чему по — своему привязался. Хотелось запечатлеть в памяти дорогие лица, которые уже не увижу, заснеженные пейзажи и даже образ нашей великой русской нужды, влачимой народом с таким мужеством, терпением и стойкостью. Если бы я смог допустить хоть какую — нибудь разумную возможность того, что не буду рано или поздно уничтожен в отныне бесплодной, безмолвной борьбе, я был бы рад остаться — даже в стойбище рыбаков — туземцев за Полярным кругом! Но мы живем не для себя, мы живем для работы и борьбы.

За окнами вагона убегали бесконечные белые степи. По соседству с нами расположились два безликих агента. Волга до самого Куйбышева была еще скована льдом. Татарская республика, оживленные полустанки, молодайки в цветастых платках, крестьянские избушки за плетнями или деревянными оградами… На стоянке в Сызрани пассажиров разбудил металлический грохот, и мы увидели несообразный товарняк, изгибающийся на пляшущих, подвижных рельсах. Это была небольшая, незначительная авария. Развороченный балласт, размытая началом паводка земля, неудачный маневр. Железнодорожники горько посмеивались: «Плоды стахановского движения, гражданин! Надо же понимать, что материалы устают, как и человек!» В другом месте поезд замедлил ход в чистом поле, и я увидел рабочих, подпиравших железными рычагами лопнувшие рельсы, по которым мы осторожно двигались. Наш поезд выбился из графика и прибыл с опозданием на несколько часов — из — за случившейся на маршруте катастрофы.

Москва. Уличная сутолока, сколько воспоминаний! Роскошное метро, гранитные плиты, облицовка из уральского камня, переходы точно широкие подземные улицы — но без скамеек для пассажиров и дорогое. Умеем строить подземные дворцы, но забываем, что работнице после трудового дня хочется присесть в этом каменном великолепии. В Политическом Красном Кресте, среди мелких контор, заполонивших Кузнецкий мост, в двух шагах от высокого квадратного здания ГПУ, нас приняли Екатерина Павловна Пешкова и ее сотрудник Винавер, бывший либеральный адвокат. Екатерина Павловна еще носила фамилию Горького, женой которого была и преданной подругой оставалась. Доверие Ленина помогло ей во времена красного террора создать организацию помощи политзаключенным, кем бы они ни были, которую ЧК, а затем ГПУ терпели, относясь к ней уважительно и одновременно враждебно. Пешковой удавалось делать свое нелегкое дело, пользуясь абсолютным доверием как жертв, так и инквизиторов! Год за годом эта худая, печальная женщина с прекрасными серыми глазами, одевавшаяся элегантно и просто, окруженная немногими неутомимыми помощниками, оказывала помощь, посредничество и заступничество жертвам всех волн террора, которые беспрерывно следовали одна за другой. Убежден, никто на свете в этом столетии не соприкасался так близко со столькими несчастьями, фатальностями, злодействами, неотвратимыми или нелепыми трагедиями. Пешкова жила в тайном аду, хранительница бесчисленных секретов, и каждый был смертельным, как злейший яд. Она не уставала и не теряла мужества, какими бы черными ни были времена — и для нее одной все времена революции были черными. Связанная с секретностью, она осталась неизвестной широкому миру. Я знал столько о ее тяжком труде, что мог бы написать целую главу, но это не входит в мою задачу. Расскажу лишь об одном случае из сотни подобных. Политический Красный Крест хлопотал об одном бывшем офицере, заключенном трудового лагеря на Соловецких островах. Помилованный, он должен был вернуться домой. Ждавшая его жена ходила за новостями к Пешковой. Готового отправиться в Москву уже освобожденного офицера расстреляли вместе со всем бараком, так как один из его товарищей по неволе бежал… «Сообщите вдове…»

Екатерина Павловна сказала, что моя тяжело больная жена ожидает меня с дочерью Жаннин, которая родилась чуть больше года назад, когда я лежал в оренбургской больнице. Кроме того, она уведомила меня о невозможности повидать Аниту Русакову, которую только что арестовали и сослали на пять лет в Вятку. Я тотчас понял причину: чтобы я не смог выяснить у Аниты тайну ее ложных признаний. Мне сказали, что мы должны тем же вечером отправиться в Варшаву. Я попросил Екатерину Павловну ходатайствовать в ГПУ о суточной отсрочке, чтобы получить визу на рукописи в цензуре (которую мне любезно обещали назавтра) и визу на багаж в центральной таможне. Пешкова вернулась со словами: «Езжайте нынче же вечером, ни на чем не настаивайте. Завтра вы вполне можете не уехать вовсе. Начальник особого отдела только что сказал мне, что вы еще не уехали, и он передает Ягоде новую докладную о вас…» Я не стал упираться. И больше не видел своих рукописей, хотя Главлит разрешил их вывоз. Из багажа мы взяли лишь мелкие вещи в ручных чемоданах. Все остальное было в итоге изъято, то есть похищено, ГПУ.

Худой и гордый Франческо Гецци, рабочий московского завода и единственный «синдикалист» в России, оставшийся пока на воле, проводил нас на поезд. Мы ехали третьим классом, одни во всем вагоне, с несколькими рублями и десятком долларов на четверых. На славной пустынной станции Негорелое внушительные люди в форме устроили нам столь тщательный досмотр, что заставили раздеться и внимательно изучили шнурки на моих ботинках. Поезд въехал в ничейную зону на границе. Позади остались серые бескрайние колхозные поля; мы проезжали нечто вроде театра будущей войны. Было ощущение, что в этом безлюдье мы единственные пассажиры. Великая наша истерзанная Россия, как тяжело отрываться от тебя!

Так закончился мой семнадцатилетний опыт победоносной революции.

После переезда через польскую границу показались приветливые домики, газетные киоски с парижской, лондонской, берлинской, нью — йоркской прессой, опрятно одетые железнодорожники, спокойные лица… В закатных сумерках открывались высокие здания Варшавы, скромно украшенные голубой электрической подсветкой. На Мар — шалковской все показались нам элегантно одетыми, и сама уличная толчея — окрашенной беззаботностью и благополучием. Магазины, полные всего, о чем только можно мечтать, еще более контрастировали с нашими убогими кооперативами. От этого невыразимо сжималось сердце. Нацистскую Германию проехали, не покидая поезда; с высоты моста я мельком увидел хорошо знакомую по прошлым годам площадь неподалеку от Силезского вокзала в Берлине. Германия, казалось из окна вагона, не изменилась: повсюду прекрасная организация и чистота, архитектура, в которой сочетались стремление к уюту и монументальность, ухоженные садики. Пассажиры из евреев на мои расспросы отвечали, что жить можно, но в постоянном страхе. У меня сложилось впечатление, что, живя каждый своей жизнью в большой стране, где террор обыкновенно осуществлялся тайно, они мало знали об изнанке режима и о том малом, что им было известно, боялись говорить даже с русским попутчиком. Однако СССР они считали землей обетованной.