Виктор Серж - От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

Во Франции появилось слово, характеризовавшее ощущение силы и веры в будущее, которое порождал «Народный фронт» — «эйфория». Троцкий писал мне из Норвегии, что это ведет к катастрофе, и я ошибался, считая его неправым: в тот момент он видел яснее и дальше. Одно время я общался с друзьями Леона Блюма: глубокий ум, честность, благородство, безусловная популярность Блюма создавали вокруг него столь необычайный ореол, что в его окружении опасались, не убьют ли его правые. «Ему следует, — говорил я, — оставаясь столь же сильным человеком, быть поменьше великим парламентарием и по? больше — вождем боевых масс…» Меня уверяли, что таков он и есть. Однако он отказывался воспользоваться секретными фондами, чтобы управлять прессой и поддерживать свою партию; я непосредственно наблюдал за поучительными переговорами между руководителем пресс — службы Блюма и крупной ежедневной газетой, находящейся под влиянием Муссолини, которая просто — напросто требовала денег за свою благосклонность к «Народному фронту» — ив конце концов своего добилась… Я задавался вопросом, не спасло ли бы традиционное использование секретных фондов Салангро, социалистического министра внутренних дел, которого клевета реакционных газет довела до самоубийства. (Он был еще менее жестким!) Во время похорон Салангро крупная ежедневная газета, которую я имею в виду, была «тронута»: она опубликовала о них душещипательный отчет… Правые в открытую строили заговор; коммунисты манипулировали социалистической партией как изнутри, так и снаружи, обещали Блюму «безоговорочную поддержку» и устраивали против него кампании дискредитации. Ни Блюм, ни старый Бракк, удивительно энергичный в свои семьдесят лет, с ницшеанским профилем и задорными очками, не видели, что теория социалистического единства — сплошной обман, когда идет речь о единстве с тоталитарной рабочей партией, руководимой и финансируемой зарубежным правительством, пользующимся неограниченной властью. Не раз нам казалось, что это лжеединство вот — вот осуществится, открыв двери преступлениям и авантюрам.

Я не разделял мнение нескольких крайне левых активистов о том, что в июне 1936 года только недостаток решимости не позволил произойти революции. Я считал победоносные забастовки знаком нового подъема французского рабочего класса, ослабленного, обескровленного войной и находящегося на пути к полному восстановлению сил. Я думал, ему понадобятся еще несколько лет (чтобы после бойни минуло более двух десятилетий), чтобы вновь обрести зрелость. По той же причине я искренне верил в испанское рабочее движение; не участвовавший в войне народ Испании ясно ощущал избыток сил. Но эйфория неожиданно была прервана двумя произошедшими одновременно историческими событиями. 18 июля 1936 года разразился военный мятеж, так точно предсказанный с трибуны Кортесов моим товарищем Хоакином Маурином. В СССР происходили аресты — о них сообщала печать — известных коммунистических деятелей. Троцкий прислал мне гнусную вырезку из «Правды», в которой говорилось, что «чудовища, враги народа будут уничтожены твердой рукой». «Боюсь, — писал мне Старик, — как бы это не стало прелюдией к резне…» Уже долгие месяцы, быть может, годы он не получал непосредственных известий из России, и то, что я сообщил, потрясло его. Я начинал бояться за тех, кого оставил там. И 14 августа — словно удар грома — было объявлено о процессе Шестнадцати, который завершился 25 числа — через 11 дней! — казнью Зиновьева, Каменева, Ивана Смирнова и всех остальных обвиняемых. Я понял, что это начало уничтожения всего старого революционного поколения, и сразу написал об этом. Невозможно убить только этих и сохранить жизнь другим, их братьям, свидетелям бессильным, но все прекрасно понимающим. Зачем нужна эта резня, задавался я вопросом в «Революсьон пролетарьенн» ( 'Пролетарская революция' — революционно — синдикалистский журнал, основанный в 1925 г. П. Монатом.) и не видел иного объяснения, кроме желания уничтожить резервные команды правящей группировки накануне считавшейся неизбежной войны. Сталин, уверен, не замышлял процессы в деталях, но в гражданской войне в Испании он увидел начало европейской войны.

Меня не покидает ощущение, что я — живое доказательство непреднамеренности первого процесса и бредовой лживости обвинений, выдвинутых на всех остальных. Я покинул СССР в середине апреля, когда почти все обвиняемые уже находились в тюрьме. Я работал с Зиновьевым и Троцким, знал близко десятки тех, кому предстояло погибнуть, был одним из руководителей левой оппозиции в Ленинграде, одним из ее глашатаев за границей, никогда не отрекался. Разве разрешили бы уехать из России мне, с моим пером и твердыми убеждениями — свидетелю, обладавшему неопровержимой информацией, — если бы кровавые процессы планировались уже тогда? С другой стороны, в ходе процессов против меня лично не было выдвинуто ни одного безумного обвинения — это показывает, что ложь допускалась лишь в отношении тех, кто не имел возможностей для защиты. Случай Троцкого иного порядка: он был самой крупной фигурой, и его следовало сразить любой ценой.

В Париже, вместе с поэтом — сюрреалистом Андре Бре — тоном, пацифистом Фелисьеном Шалле, поэтом Марселем Мартине, социалистами Магдаленой Паз и Андре Филиппом, писателями Анри Пулаем и Жаном Галтье — Буасьером, рабочими активистами Пьером Монатом, Альфредом Росмером, левыми публицистами Жоржем Пио — шем, Морисом Вюлленсом, Эмери, историками Жоржем Мишоном и Домманже мы создали «Комитет по расследованию московских процессов — в защиту свободы мнений в революции». Я настоял на столь длинном названии, считая с лета 1936 года, что нам предстоит также защищать в испанской революции тех, от кого российский тоталитаризм постарается избавиться в Мадриде и Барселоне теми же средствами клеветы и убийства. Мы собирались в заднем помещении кафе на площади Республики, затем в Одеоне. У нас не было ни гроша, и печать «Народного фронта» была для нас закрыта. «Попю — лер» публиковал лишь самые краткие отчеты о процессах и никогда не печатал наших документов. Это поистине была длящаяся годами борьба горстки людей совести против полного удушения правды о преступлениях, которые обезглавливали СССР и готовили скорое поражение Испанской республике. Часто у нас бывало ощущение вопиющих в пустыне. Создание в США аналогичной Комиссии Джон Дьюи — Сюзанны Лафоллет — Отто Рюле придало нам мужества. (И вот, написав эти строки, я узнаю о загадочном убийстве в Нью — Йорке одного из великих идеалистов, сотрудничавших с нашей комиссией, старого итальянского анархиста Карло Трески…)

Масштабы невообразимо циничного обмана били в глаза нам, свидетелям, которым практически заткнули рот. В «Правде» я читал отчеты — донельзя урезанные — о процессах. Находил там сотни нелепостей, противоречий, грубых искажений фактов, просто безумных утверждений. Этот бред лился потоками. Едва я заканчивал анализ одного потока явной лжи, как еще более мощный уносил напрасную работу, проделанную накануне. Он хлестал через край, объять необъятное было невозможно. Интел — лидженс Сервис путали с гестапо, железнодорожные аварии становились политическими преступлениями, нашлась роль и для Японии, голод во время коллективизации был организован «троцкистами» (которые все к тому времени были арестованы!), масса обвиняемых, процесса которых следовало ожидать, навсегда исчезала во мраке, казни без суда совершались тысячами — и во всех цивилизованных странах находились компетентные и «передовые» юристы, считавшие такие процедуры правильными и убедительными. Это было прискорбное помрачение современной совести. Подобного юриста обнаружила среди своих членов французская Лига Прав Человека. Комитет Лиги раскололся на большинство, противящееся всякому расследованию, и брезгливое меньшинство — и меньшинство ушло… Аргументы большинства сводились к формуле: «Россия — наш союзник…» Глупо: союз государств, переходящий в политическую и нравственную зависимость, равносилен самоубийству; но это был сильный аргумент. С председателем Лиги Прав Человека Виктором Вашем, одним из тех, кто проявил мужество во время борьбы против генерального штаба (дело Дрейфуса), у меня произошел многочасовой разговор, в конце которого он уныло пообещал мне созвать собрание комиссии — оно так и не состоялось.