Виктор Серж - От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера

В Брюсселе мы остановились в маленькой квартире одного профсоюзного деятеля, русского по происхождению, в прошлом отсидевшего в Суздале и изгнанного из СССР, Николая Лазаревича. Он жил на пособие по безработице и покупал в мэрии по минимальной цене продукты для безработных. Когда он предложил разделить с ним трапезу: неплохой суп, мясное рагу и картофель, я воскликнул: «У нас, там, так питаются высшие партийные деятели!»

Он занимал три комнаты, имел велосипед и патефон; этот бельгийский безработный жил на уровне хорошо оплачиваемого технического специалиста в СССР. Встав на другой день после нашего приезда, я сразу же исследовал этот провинциальный квартал. Свежеокрашенные дома, напоминавшие о старых фламандских городах, сочетались с современной архитектурой, учитывающей индивидуальный вкус; брусчатка мостовой была тщательно вымыта. Перед лавочками мы с сыном столбенели в несказанном смущении. Тесные витрины ломились от ветчины, шоколада, выпечки, риса, немыслимых фруктов, апельсинов, мандаринов, бананов! Это богатство, стоит протянуть руку, доступно безработному из рабочего квартала безо всякого социализма и планового хозяйства! Это действовало на нервы. Мне это было не в диковину, но действительность совершенно поразила меня. Впору было плакать от унижения и боли за нашу революционную Россию. «Ах! Если бы Татьяна видела это! Вот бы Петьке на минуту в эту лавочку, где полно конфет и письменных принадлежностей за два су, специально для школьников! Ах! Если бы!» Подруги и одноклассники, люди, от которых мы мучительно отдалялись час за часом, не поверили бы своим глазам, и какая радость озарила бы их лица! «Они бы воскликнули, — с горечью подсказал сын, — вот где построен социализм!» Была у нас любимица, двадцатилетняя работница, которая никогда не видела плитку шоколада до того, как мы принесли ее из Торгсина, и которая долго вспоминала, как попробовала апельсин. 1 мая мы видели, как по этим провинциальным улочкам проходили по — праздничному нарядные рабочие со своими семьями, девочки с красными бантами в волосах, мужчины с красными значками на лацканах, с упитанными лицами, матери, располневшие к тридцати годам, мужчины, тучные к сорока… Они участвовали в большой социалистической демонстрации, но выглядели как буржуа, какими их представляет по фильмами народ в России. Умиротворенные, довольные жизнью, эти западные рабочие, предположил я, не испытывают больше никакого желания бороться за социализм, как, впрочем, ни за что — либо вообще.

Центр города со своим торговым изобилием, светящиеся вывески. Биржа, возведенная в центре города, вызвали у моего сына, пятнадцатилетнего советского школьника, удивление, которое еще более увеличили мои невероятные ответы:

— Значит, это огромное строение с магазинами и каскадами огней на крыше принадлежит одному человеку — который может сделать с ним все, что захочет? Этот магазин, в котором хватило бы обуви для всего Оренбурга, принадлежит одному владельцу?

— Да, мой мальчик; имя его написано на вывеске, и этот господин, возможно, имеет свою фабрику, загородный дом, машины…

— Один?

— В общем, да…

Это казалось диким советскому подростку, и он не унимался:

— Но во имя чего живет этот человек? Какова цель его жизни?

— Его главная цель, — сказал я, — обогащаться и обогащать своих детей…

— Но он уже богат! Зачем он хочет еще обогащаться? Прежде всего, это несправедливо, и потом, жить ради обогащения — это же глупо! Они что, все такие, хозяева этих магазинов?

— Да, мой мальчик, и если они услышат такие слова, то сочтут тебя безумцем, более того — безумцем опасным…

Я не забыл эти разговоры, потому что они научили большему меня, чем моего сына.

Я отправился в Иксель посмотреть на улицы моего детства — где ничего, ничего не изменилось! Я вновь увидел на площади Коммюналь кондитерскую «Тиммерманс» и в ней на той же витрине все те же замечательные рисовые пирожные в сахарной пудре, которые обожал в двенадцать лет. Книготорговец, у которого я ребенком покупал истории про краснокожих, раздался вширь; я знал его анархистом, с задорно повязанным платком на шее; теперь он симпатизировал коммунистам, седой, с галстуком — бабочкой, естественно, обрюзгший… Сколько пламенных идей, борьбы, пролитой крови, войн, революций, гражданских войн, сколько мучеников по тюрьмам — и ничего не изменилось на этом Западе, вкусные рисовые пирожные на витрине кондитерской свидетельствовали о поразительном постоянстве вещей.

Нижние кварталы вызвали у меня иные мысли, ибо они как раз изменились. Мароль, улица От, улица Блас и все соседние нищие переулки оздоровились, похорошели, стали богаче. Это средоточие бедности, в прошлом расцвеченное висящими на веревках отрепьями и полное отбросов, ныне дышало благополучием — великолепные колбасные, новая прекрасная больница, дома для рабочих с цветами на балконах вместо лачуг. Дело рук реформистского социализма, столь же красивое, как в Вене. Там я увидел Ван — дервельде, которого мы называли «социал — предателем»; он возвращался с манифестации, окруженный несколькими социалистическими вождями, и восторженный шепот прошелестел по улице, словно люди восклицали вполголоса: «Хозяин! Хозяин!» Он принял меня у себя дома. В свои семьдесят лет Вандервельде располнел, говорил тихо, слушал с помощью слухового аппарата, склонив голову и глядя очень внимательно. Его заостренная бородка оставалась черной, взгляд за стеклами очков — живым с налетом грусти. Качая головой, он задавал мне вопросы о российских тюрьмах, о Троцком, «агрессивного стиля» которого не понимал — а как ему объяснить? — и сказал напоследок: «Счастливая Бельгия, которую вы видите — подлинный оазис, окруженный опасностями, огромными опасностями…» В другой раз, после казни Шестнадцати в Москве я нашел его ужасно печальным, еще более подавленным непониманием: «Я прочел признания Каменева — какой — то бред… Как вы мне это объясните? Я знал Каменева, как сейчас вижу его перед собой, седого, с благородным лицом — я не могу представить, что его убили после этого разгула безумия…» Как объяснить подобные преступления этому пожилому, стоящему на краю могилы человеку, воплотившему в себе полстолетия социалистического гуманизма? Я был еще более озадачен, нежели вопросами сына.

Друзья, приезжавшие из Парижа, советовали: «Не пишите ничего о России, вы, наверно, будете слишком желчным… Мы переживаем начало мощного подъема народного энтузиазма, если бы вы видели Париж, митинги, манифестации! Это рождение безграничной надежды. Мы связаны с компартией, она увлекает воодушевленные массы! Россия остается для них путеводной звездой… Впрочем, вам бы все равно не поверили…» Только Борис Суварин придерживался иного мнения. Он говорил: «Необходима одна голая правда, самая неприкрашенная, самая грубая. Мы присутствуем при разгуле опасной глупости!»