Валерий Попов - Культовый Питер

И вот впереди на возвышенности возникает старинная крепость — Шлиссельбург, по-русски Орешек. Когда-то он звался еще Нотебург, город-ключ. Крепость эта запирала Неву и дорогу на Балтику. И в другую сторону — в Ладогу и Онегу и в северные моря. Перед самой крепостью широкий бурлящий разлив, где нет ни корабля, ни даже лодки, — Шереметевская отмель. Все суда пробираются вдоль бережка — фарватер там, из-за крепости свежий, незнакомый ветер. Дует с Ладоги, откуда вытекает могучая Нева, давшая нашему городу жизнь.

И было лето, которое мы сплошь провели с Никитой на катере. Помню, как плыли мы от его дома упоительными изгибами Грибоедовского канала. Плавно изогнутая ограда Финансово-экономического института, зарешеченные арки в желтой стене проплывали слева. Эхо мотора, чуть отставая, летело сзади. Я снял кеды, лег на носу, облокотясь на покатую рубку, подбоченясь. Мое официальное звание на борту было — зам по наслаждениям. Считай, приступил к обязанностям.

Мы прошли под Банковским мостом с златокрылыми львами — грифонами — по углам моста. На цепях, зажатых зубами, они держали мост. Под мостом стук нашего дизеля стал чуть громче, но ненадолго. Мы снова выплыли на простор. Слева пошло огромное здание общежития Финэка. Четные этажи там, кажется, женские, и мы, кажется, бывали там — в прошлой жизни. Прочь, прочь! Природа, чистота — лишь это теперь интересует нас! Гордым караваном навстречу нам плыли вытаявшие изо льда бутылки, иногда чокаясь, словно приветствуя друг друга после долгой разлуки. Некоторым бутылкам повезло меньше: стояли в сонных заводях по углам, в сморщенной бурой пенке. Одна бутылка вообще попала в переплет: из-за застрявшей ветки образовался водоворот, бутылку засасывало вглубь, потом она, звонко чмокнув, выскакивала, сияя чистотой, так и не захлебнувшись до конца, и снова ее засасывало по кругу. Пусть! Спасать ее мы не стали: буйство природы нам больше по душе! Последняя прозрачная, призрачная льдина, дождавшаяся мая в темном углу, вдруг отделилась от шершавой стенки и встала поперек. Наш ледокол раздавил ее с легким хрустом. Все-таки мы выплыли, несмотря на все проблемы! И плывем, несмотря на преграды!

— Ну что, мерзкий тип, — я обернулся к Никите, стоявшему за штурвалом, — нравится тебе наш город?

— А то!

На гранитных ступенях, ведущих к воде, время от времени мы замечали студенток, как бы прилежно готовящихся к занятиям.

— Надо брать! — говорили мы деловито. Но проплывали мимо. Мы вплывали в мещанскую, ремесленную часть. Проплывали трехэтажные пыльные домики с кургузыми колоннами, трогательные и жалкие в их наивных попытках походить на дворцы. Здесь грустишь больше — и это хорошо.

Ампирный домик с острым «скворечником» наверху, ржавым балкончиком на фасаде. Над низкой, сырой аркой значок — символ совсем другой эпохи: скрещены винтовка и пропеллер. И надпись по кругу «Осоавиахим». Кто сейчас расшифрует это слово? Хотя оно не такое уж старое — меньше ста лет.

А рядом свежепокрашенный розовый домик, кстати — загадочный: входа в него не видать. По-другому не увидели бы эту жизнь, пробежали бы — а так с воды, где все идет не спеша, все видно... Облезлое, вычурное барокко на углу забитой грузовиками Гороховой. Каменный мост с тяжелой сводчатой аркой. Заточение под ним было глухим, долгим... Вырвались наконец. Ограда канала, состоящая из вытянутых чугунных «нулей», плавно изгибалась, придавая нашему плаванию какую-то особую лихость.

— Ну что, мерзкий тип?

— Отлично!

Дальше больше неба, простора. Обрывался коридор домов, старая усадьба отступала от берега вглубь, оставив впереди лишь решетку и два флигеля по краям, заколоченные фанерой.

У Демидова моста простор поперечного Демидова переулка. Два дома по диагонали соревнуются роскошью — «сталинский вампир» и «мещанские завитушки». Завитушки богаче! На третьем углу остроконечный дом-утюг.

За Демидовым все переменилось: на гранитных спусках вместо студенток теперь сидели бомжи, подстелив картонки и греясь на солнышке. Особенно нас порадовал один: в фиолетовой шелковой футболке с вышитой надписью: «Шанель № 5».

Справа наплывал, нависал над нами огромный грязно-розовый дом. «Этот дом я знаю, — сказал я сам себе, — это дом Зверкова. Эка машина! Какого в нем народа не живет: сколько кухарок, сколько приезжих, и нашей братии чиновников, как собак, один на другом сидит. Там есть и у меня один приятель, который хорошо играет на трубе...» Пробормотал-то это я, но слова были Гоголя. «Записки сумасшедшего»! Во куда мы вплыли!

Сенной мост. Кокушкин. У которого «опершись ж... на гранит сам Александр Сергеич Пушкин с месье Онегиным стоит». А я даже не знал, где этот мост, — думал, что через Мойку, а он тут... Харламов мост! Никитушка за штурвалом расстегнул ворот, сияли глаза. Грибоедовский канал огибал полуостров, плавный выгиб, на котором стояли столик и стулья, и люди в майках, в домашних туфлях не спеша пили чай. Позавидуешь!

А вон маленький, скособоченный дом, где Никитушкина мама жила. Упоминала нам, сидя на балконе, что весь дом когда-то был их, и вон герб сохранился. У Никиты слезы блеснули, и он отвернулся.

Мы причалили неподалеку. Солнце позолотило воду, рубку катера, летающих мух. Дивный вечер! Лето выпускало свои прелести впереди себя. Еще только май, а уже тепло! Лениво поужинав, мы заснули прямо на палубе.

Утром, стоя за рулем, Никита гордо поглядывал на проплывающие мимо ампирные домики, некоторые с гербами на остром «скворечнике» наверху. Подбирал себе еще один герб? Упоминал кратко, что по линии отца, ему неизвестного, он тоже, наверное, граф... И, видимо, внушил себе, что батя должен жить где-то неподалеку. Вот неплохой герб: червленое поле с лентой... чем плохо? Но тут вырулили мы как раз в неаристократическую часть города. С одной стороны канала по шумной Садовой гремел трамвай. За рельсами грязно желтел понурый Никольский рынок с галереей под сводами. Справа вставал бело-голубой храм Николы Морского со знаменитой ступенчатой колокольней. Мы причалили слева, у трамвайных путей, у старого Пикалова моста. Поднялись по гранитным ступенькам, переждали грохочущий трамвай. Походили, вздыхая, возле рынка. Переулки вокруг были неказистые — Дровяной, Щепяной. На Никольском рынке, как видно и по известной гравюре, продавали дрова. Ходили под навесом галереи. С задней стороны рынка горели синими длинными лампами маленькие зарешеченные окна. Вывеска «Хозяйственный магазин». Вошли. Пахло керосином.

— Точно! Здесь керосиновая лавка была! — разволновался Никита.

И я вспомнил магазин своего детства! Помню все: жестяное корявое корыто, вделанное в прилавок, тяжело колышущийся керосин, свисающие с поручня три жестяных уточки — ковша. Большой (мятый весь), тускло мерцающий — литровый, средний — поллитровый и маленький — четвертинка. Зачерпывали, гулко опрокидывали в бидон. Запах свежел, усиливался. Сладко кружилась голова. Сколько мы жили так! «Сладко пахнет белый керосин!» — как Мандельштам написал. На полках таяло землистое мыло... Никита вдыхал аромат с наслаждением... Свисало мочало. Все? Приплыли? Никиту было просто не оторвать. Я тактично вышел, спустился на катер, ждал, сидя на корме. Как он там? Поглядеть? Но тут он сам появился на ступенях.