Валерий Попов - Культовый Питер

Помню удивительные девяностые годы, когда все привычное так круто менялось, что даже кружилась голова. Сняли броневичок! И как! Один мой друг, бывший нищий питерский гений, уехал в Германию и там прославился и разбогател — не столько на картинах, сколько на эпатажных «акциях», которые были тогда в моде, особенно в Германии. Помню и его авангардистскую выставку в Русском музее, где среди стен с грустными русскими пейзажами стояла толпа, которой полагалось завороженно смотреть, как падают из умывальника капли и щелкают по мыльной поверхности в тазу.

В чем дополнительный, к его художественному, талант моего друга, окончательно понял я тогда, когда он пригласил меня на «акцию» у Мраморного дворца. В тот момент не было уже броневичка на постаменте. Идеология ушла. А следующая, которую стал олицетворять тяжелый Александр III, еще не пришла. Была свобода, которой воспользовался мой приятель. Был представлен весь бомонд, который тоже «выставлялся», каждому было важно, чтобы он тут был. Был знаменитый художник Белкин, без которого бомонд не бомонд. Если нет Белкина, значит, не то. Хотя все любят Белкина вовсе не за его картины, которых он, может быть, уже и не пишет, а за веселые его затеи — слегка похожие на эту, которую задумал ставший германцем наш общий друг. В присутствии посвященной толпы, консулов всех свободомыслящих стран он сжигал на постаменте засушенные ароматические травы, чтобы как бы духовно очистить постамент от скверны. Потом был неслабый банкет в огромном мраморном зале, где на столах не было разве что павлиньих языков.

— Сплоховали! Павлиньих языков не подвезли! — сказал жизнерадостный Белкин.

Многое повидал этот дворец. Сейчас в Мраморном филиал Русского музея и часто устраиваются выставки именно авангардистов — мой друг проложил им путь.

Кончился мраморный фасад — и за стройным памятником Суворову в виде Зевса мелькнуло широкое Марсово поле с темно-розовым Михайловским замком за ним. И сразу вдруг стемнело: нырнули под широкий, гулкий настил громадного Троицкого моста...

И вынырнули у Летнего сада. Гуляя по замечательным дворцовым пригородам, куда в этот раз нам, увы, не попасть, я усвоил, что существует два вида дворцовых садов. Первый — французский. Аккуратные кусты, подстриженные кубами или шарами, беседки и «боскеты» из стриженых кустов, строгие симметричные аллеи, круглые площадки. Деревья в основном невысокие и, как правило, переносные, посаженные в кадках. Во французском саду все должно быть по возможности искусственным — этакое подчинение природы человеку. Фонтаны, гроты, павильоны и другие затеи. Именно таким, французским, был знаменитый Екатерининский парк в Царском Селе и Летний сад у домика Петра I. Петр весьма любил устраивать тут ассамблеи и машкерады. В 1725-м — в год смерти Петра — были установлены здесь беломраморные статуи, копии римских, весьма смутившие современников своей откровенной чувственностью.

Увы, более опасной для них оказалась стихия. Летний сад пережил два катастрофических наводнения — в 1777 и 1824 годах. Многие скульптуры погибли. И сейчас их осталось 89. Наиболее знаменитая из них — беломраморная «Нимфа Летнего сада», Флора, богиня растений.

Красоты Летнего сада вдохновляли многих. Ахматова писала:

Под невскою водой статуи Летнего сада были в знаменитое наводнение 1927 года. Тогда всплывали деревянные плашки, которыми был замощен весь Невский, и потом их разыскивали по глухим дворам. Об этом мне рассказывал отец. Наводнение это было уже не столь разрушительным, как сто лет назад, в 1824-м, когда «все вокруг вдруг опустело — воды вдруг втекли в подземные подвалы, к решеткам хлынули каналы, и всплыл Петрополь, как тритон по пояс в воду погружен». Петр вопреки всем страхам построил город здесь — но природа тоже не думала сдаваться и показывала не раз, что «с божией стихией царям не совладать».

Ценил Летний сад и Пушкин — неслучайно он отправил своего героя Евгения Онегина гулять с гувернером в Летний сад, где гуляли многие отпрыски знатных семей. Сам поэт тоже очень любил Летний сад, называл его «своим огородом», ходил туда в халате и туфлях, работал, а потом спал. Когда здесь гулял поэт, сад, уничтоженный перед этим наводнением, был сделан уже по новой моде, как английский — торжество природы над человеком, как бы не парк, а лес — естественность его и свободное произрастание тоже были строго регламентированы, но не так заметно, как в старом, французском.

Не было поколения, которое не любило бы Летний сад! На гранитных тумбах, из которых растет, как великолепная живая изгородь, чугунная ограда, мы стояли мальчишками, содрогаясь вместе с оградой от мощной военной техники, идущей на праздничный парад на Дворцовую площадь. Ради нее мы и прорывались сюда через все препоны, через улицы, перегороженные, как это было принято на советских праздниках, рядами грузовиков.

Помню какую-то особую праздничную гулкость пустого в этот час Саперного переулка, и вдруг впрыгнувший в комнату рябой солнечный зайчик, мелькнувший по шкафу и специально замедлившийся на стене. Это друзья звали меня на рискованную первомайскую прогулку. Да, была жизнь!

Но больше я любил одинокие прогулки в этом саду. Помню, как волновали меня, школьника, прекрасные мраморные женщины, кто с обнаженной грудью, кто с коленом, стоящие вдоль аллеи высоких деревьев. Оказывается, так действовали они не только на меня: после установления их в Летнем саду разыгрался немалый скандал в чопорном светском обществе, требовавшем их удаления. Но статуи, слава богу, не сняли — хватило светскому обществу ума.

Помню посещение скромного домика Петра на краю сада, на берегу Фонтанки. Скромным он кажется после посещения Зимнего — но, когда мы пришли туда с отцом вскоре после войны из нашей коммуналки, скромным мне этот дом вовсе не показался. Я был, напротив, восхищен просторными комнатами с большими окнами, красивой мебелью и посудой. Особенно, помню, восхитил меня подъемник, подающий еду с кухни на первом этаже в столовую на втором.

Сейчас, говорят, собираются закрыть Летний сад и вырубить все безответственно выросшие за эти века огромные деревья, которых не было еще в том «регулярном саду на французский манер», устроенном тут Петром для своих ассамблей, и где деревья могли расти лишь в строгом порядке и только в кадках. Сделают? А мы, что ли, не гуляли тут, именно под высокими деревьями? История — это только Петр, а мы в ней не участвовали? Стоит ли поворачивать историю вспять, да еще за столь большие деньги, которые наверняка вложены в этот проект? Неужто в этот раз не хватит «светскому обществу» ума?