Андрей Ветер - Между тишиной и шумом

У него были победы и поражения. Но он не рассказывал ни о том, ни о другом.

Однажды я сильно обиделся на него из-за этого. У меня забуксовала работа над романом, и я отчаянно нуждался в подсказке. Для этого приехал к Шебаршину домой. Подробнейшим образом рассказал ему замысел книги и объяснил, в чём у меня проблема. Он понимающе кивнул, сказал несколько фраз, но они были из категории «около», но не по теме. Я спросил опять, он вновь не ответил. Мне стало понятно, что он по какой-то причине уклоняется. Очевидно, что-то было не так в постановке моего вопроса… Он мог дать мне добрую сотню рекомендаций, потому что наверняка знал много ситуаций, о которых я спрашивал. Но он не подсказал, не захотел говорить о худших сторонах Службы.. Возможно, он был просто не в настроении… Не знаю…

Умел ли он быть откровенным? Мне кажется, что не умел. Или не позволял, даже если ему хотелось говорить откровенно. Он приучил себя быть закрытым, всегда держал собеседника на расстоянии, не подпускал близко. Порой мне казалось, что его можно отнести к тем, кого называют словом «скользкий», однако его способность ускользать от нежелаемой темы была незаметной, он уклонялся от вопросов очень тонко. Всегда проявлял вежливость, но не откровенность. Даже про любимые книги он говорил скупо, не распахивая своего сердца. Он мог хвалить книгу, но никогда не объяснял, какие струны его души она затронула. Быть может, он оценивал произведение отстранённо, не погружаясь в них? Возможно, разговор о соприкосновении книги с его душой казался ему опасным, потому что мог указать на его ахиллесову пяту?

Завершая разговор об искренности, вспомню трудные для меня дни, когда я должен был принять решение, оставаться мне в КАИ или подать рапорт. Я позвонил Шебаршину с вопросом, не возникнул ли неприятные последствия у меня, не накажет ли меня КГБ за моё решение уйти, Шебаршин ответил: «Ничего тебе не будет. Это беззубая организация». Можно ли верить в эти слова? КГБ – беззубая организация! Даже если он имел в виду не весь Комитет Госбезопасности, а только Первый Главк, службу внешней разведки, то его слова всё равно далеки от истины. Он мог бы сказать, что всё уладит, и я бы поверил, но слова о беззубости КГБ прозвучали дико…

***

«Совсем недавно… Всё было совсем недавно – и жизнь, и молодость, и счастье. Страшные слова – инфаркт, инсульт, опухоль – относились к какому-то чужому миру и не воспринимались всерьёз», – писал Шебаршин в своей книге.

И вот парализовало его жену. Когда я приезжал к ним в гости, её усаживали на диване. Она сидела, чуть покосившись, легонько шевелила рукой, слабым голосом пытаясь иногда принять участие в разговоре, но не получалось. Её лицо оставалось неподвижным, слегка обвисшим с одной стороны, лишь едва-едва шевелились губы, сквозь которые просачивались непонятные слова.

До разбившего её инсульта Нина Васильевна всегда улыбалась. По крайней мере, такой она запомнилась мне. Её участие в разговоре означало обилие шуток, иногда весьма едких. Обладая острым и наблюдательным умом, она была ещё и поэтом, писала стихи.

Хорошо понимаю, насколько тяжёлой стала атмосфера в доме с обрушившейся на Нину Васильевну болезнью. Леонид Владимирович надеялся на улучшение. Верил ли? Не знаю, но мы всегда храним надежду. Его жена продержалась семь лет, постепенно слабея и затухая.

Когда он сообщил мне о её смерти, его голос звучал слабо и дрожал. Сколько раз потом я видел, как его глаза краснели от навернувшихся слёз при упоминании о Нине Васильевне. Я бы не поверил, что чувства настолько переполняли его, если бы не наблюдал, как страдал от горя этот «невозмутимый и холодный» человек. Видя, как в такие минуты его руки соскальзывали без сил с подлокотников кресла, я думал, что потеря жены раздавит его. Его чувство утраты было так велико, что я, приезжая к Леониду Владимировичу, физически ощущал пустоту квартиры, словно вслушивался и всматривался в её пространство ушами и глазами Шебаршина. Мне показалось, что он начал пить, хотя по-прежнему встречал меня при параде. Лишь пару раз он открыл мне дверь, одетый в тренировочные штаны и рубаху навыпуск…

И всё-таки он не упал, выстоял, хотя смерть Нины Васильевны вытянула из него много сил. Наверное, она была ему умным и надёжным другом, что очень редко встречается в семейной жизни. С каждой новой встречей я замечал, что Леонид Владимирович выглядит всё хуже и хуже: то ли старость, то ли болезнь… «Ты мне на работу только в первой половине дня звони. После обеда я обычно ухожу домой…», – сказал он как-то.

***

Услышав по ТВ сообщение о его смерти, я не поверил. Понимая, что это не глупая шутка, а центральный телеканал, я всё равно не мог поверить. Слушал один телевизионный канал, переключал на другой, пролистывал новостные страницы в Интернете. Всюду – одно и то же… Покончил с собой, выстрелил в висок… Журналисты наперебой сообщали, что Шебаршин оставил не то предсмертную записку, не то открытый дневник, где сделана запись: «29 марта 2012 года 17:15 отказал левый глаз, 19:00 полностью ослеп». Эти слова написаны ручкой. Следующую запись, последнюю в своей жизни, Леонид Владимирович сделал простым карандашом: «Дежурный по СВР» и далее номер телефона. Возможно, так и было. Предсмертную записку не показали, так что нельзя говорить уверенно, насколько точно цитировали её журналисты.

Легко представить одинокого человека в большой квартире, где никого больше нет, а беспомощность стремительно надвигается. Говорили в информационных выпусках и о том, что он перенёс инсульт за пару месяцев до самоубийства. Не поэтому ли в последнее время он звал меня несколько раз в гости, предчувствуя приближение смерти? Правда, об инсульте не сказал мне ни слова. Если первая атака инсульта не нанесла серьёзного урона Шебаршину, то приближение второго удара он не захотел ждать, хорошо помня, во что инсульт превратил Нину Васильевну. Она умерла в марте. Леонид Владимирович застрелился 30 марта, через несколько дней после своего дня рождения. Печальный месяц март…

Будучи не в силах переварить это известие, я сел за стол и написал письмо, которое невозможно никуда отправить. Письмо в пустоту. Письмо к умершему. Но для меня это было письмо к живому человеку.

До похорон ещё оставалось время. Его надо было чем-то занять – чем-то, что имело прямое отношение к Шебаршину. И я взял его «Жизни мелочные сны». В главе «Джаганатхан» автор описывает появление призрака, в котором узнаёт своего старого друга. «Ну а ты-то сам когда к нам собираешься? Не пора ли? Устал ведь?» – спросил призрак…

На похороны я выехал рано. Всюду лужи, где-то сыпал снег, где-то лил дождь. Возле входа в траурный зал Троекуровского кладбища стояло оцепление. Множество людей толпилось на аллее, дожидаясь разрешения войти.