Андрей Ветер - Между тишиной и шумом

Я вошёл в зал первым, сорвав с головы чёрную шерстяную шапку. Кто-то забрал из моих рук цветы и положил их на гроб. Родственники уже заняли свои места, но я смотрел только на гроб, забыв подойти к Алексею, сыну Леонида Владимировича. С каждым шагом на меня опускалось сверху и накатывало изнутри ощущение неправдоподобия и бессилия. Сначала мне показалось, что гроб закрыт, и это испугало: как же так, ведь я приехал увидеть его в последний раз. Но оказалось, что гроб закрыт только снизу, верхняя створка поднята, лицо и руки видны. Безмятежное лицо. Замазанная на правом виске рана.

И тут впервые после смерти моего отца, впервые за тридцать лет из меня потекли слёзы. Безостановочно. Я стоял перед Леонидом Владимировичем и не мог справиться с собой. Меня трясло. Взрослый мужик, похоронивший многих близких знакомых и родственников, я ни разу за эти тридцать лет не испытал жгучего чувства расставания, глядя на покойника. Да, была печаль и понимание зыбкости этого мира. Но теперь я не мог совладать с собой. Слёзы лились так, будто из меня выходило всё накопившееся за эти годы. Душевная боль, физические страдания, обиды, разочарования – всё, всё, всё… Сначала я думал: как же так, нельзя допустить слёз, это не по-мужски, а потом решил – пусть льются, плевать на всех, да и кому какое дело до меня?..

В зал начали входить. Я отступил чуть в сторону. Люди медленно заполняли пространство.

Возле гроба стоял почётный караул – четыре мальчика в яркой парадной форме, с автоматическими винтовками. Когда караул сменялся, музыка стихала, и в тишине слышалось мягкое цоканье аккуратно опускаемых при ходьбе каблуков.

Народ шёл и шёл, выстраиваясь вдоль стен: два, три кольца, ещё и ещё. Вскоре стало ясно, что зал не вместит всех. Пришлось остановить людской поток и начать прощальный митинг. Только после всех речей впустили оставшихся на улице. Они шли и шли.

К концу я вроде бы успокоился, потому что слёзы должны были иссякнуть. Но когда основная масса вышла на улицу, и мне удалось снова подойти к гробу, слёзы потекли опять. Ни горечи, ни жалости, ни отчаяния – просто безостановочные слёзы. Мне казалось, что все мои чувства выключились, но слёзы не прекращались. Необъяснимое состояние.

Из ритуального зала гроб понесли к могиле. Вдоль аллеи стояли солдаты, чуть в стороне – милицейский автомобиль, люди в штатском с переговорными устройствами. Играл оркестр. Потом был залп, и одновременно грянул гимн. И словно колдовство какое-то: у меня опять хлынули слёзы. Теперь в последний раз. Всё кончилось. Черта подведена окончательно…

От прежней жизни осталась только память. Есть люди, с которыми я могу встретиться и поговорить. Но Шебаршина нет. Потеря невосполнимая. Вся моя сознательная жизнь так или иначе связана с ним. Он не стал мне другом, не был наставником, не заменил и не пытался заменить отца, но было что-то другое, что невозможно передать словами, что не вписывается в рамки обычных человеческих отношений и переходит в категорию метафизики. Наверное, Шебаршин был для меня ещё и воплощением всего значительного – в достижениях и ошибках, в личном и общественном, в человеческом и государственном, в открытом и закрытом, в правде и неправде. И конечно, он символизировал для меня моё прошлое: как конкретный человек из моей жизни и как собирательный образ разведчика. И ещё он воплощал собой Скрытность и Неискренность, против которых восставала моя душа…

20-23 октября 2012

Саша и Люба

Бородатый, с приглаженными волосами, с мягким взглядом, Александр Шеко удивил меня в первую же нашу встречу. Он достал рисунки, и я обомлел, потому что таких рисунков не бывает. Казалось, на бумагу упала тень каких-то далёких озёр и холмов, тень изогнувшейся сосновой ветви, тень православного храма, тень Валаама. Карандаш в его руке оставлял не просто тончайшие линии, а наполнял бумагу воздушностью.

Где с ним познакомилась моя тёща, понятия не имею. Так или иначе, но это она привела его в дом, расхваливая без устали. Слова оказались бесполезны, чтобы передать суть того, что делал Шеко. Он творил чудо.

Мы быстро подружились. Для меня и моей жены он стал просто Саша. Разница в возрасте не мешала нашему общению, хотя Саша Шеко стоял для меня на недосягаемой высоте. Всё, что он рассказывал, было важно и плотно укладывалось кирпичиками в фундамент моего ещё не сложившегося мировоззрения.

В то время ещё продолжал функционировать Горком графиков, располагавшийся на Малой Грузинской улице рядом с заколоченным протестантским храмом, обнесённым грязным забором. Ещё тот дом был известен тем, что там жил когда-то Владимир Высоцкий. Там, в Горкоме, проходили самые интересные художественные выставки. Только там можно было увидеть картины знаменитой Двадцатки. Я не знал ничего о Горкоме и скандальной Двадцатке. Но к нам пришёл Саша Шеко и в прямом смысле слова принёс нам свет из мира художников.

Однажды он повёл нас знакомиться с Любой Урицкой, его бывшей женой. Он говорил, что мы должны обязательно увидеть её фотографии. Неподалёку от Сухаревской (в то время Колхозной) площади мы свернули в крохотный переулок, затем нырнули во дворик и прошли в подъезд старого кирпичного дома. В квартире нас встретила Люба Урицкая, бывшая жена Саши. Тёмный коридор вёл в белую комнату: стены её были оклеены белой бумагой и потому служили замечательным фоном для экспозиции. Там была настоящая выставка. На стене справа от двери висели огромные чёрно-белые фотографии Любы Урицкой, а не противоположной располагались картины Саши Шеко (насколько помню, все из так называемого синего цикла).

– Это космический цикл, – объяснил Саша. – Теперь уж я не работаю в этой технике. Вы видели, какие тонкие вещи я сейчас рисую, почти прозрачные.

К моменту знакомства с нами Саша успел сменить несколько стилей. Ломаные авангардные формы остались позади, и ничего общего уже не было между художником, с которым мы познакомились, и тем Шеко, которым он был в молодости. Много позже он показал мне по секрету коробку с рисунками, спрятанную подальше от посторонних глаз. Тонкая жёсткая графика изображала обнажённые человеческие тела. Это был неизвестный широкой публике Шеко, который мне очень понравился. В то время я тяготел к чётко прорисованным линиям. Саша подарил мне один из тех «запретных» рисунков.

На стене перед нами висели полотна, которые мы не могли сравнить ни с чем, виденным ранее. Мощные, светившиеся белыми лучами и поглощавшие густой синевой, они казались бесконечными, хотя самая большая из них («Звезда») не превышала метра в длину и ширину, а самая маленькая («Пирамида») едва ли была более двадцати сантиметров. Эти картины втягивали в себя, каким-то непостижимым образом расслаивая пространство и поглощая зрителя в свои недра.