Максим Лужанин - «Всегда же со мною твой образ...»

Чем ты живешь сейчас?

Лина со мной.

Женя.

Как напряженно пишется тебе — или просто я физически больна. Нет, это напряжение Москвы и Загорянки при встрече с тобой. Если я не избавлюсь от него здесь — уйти нужно будет совсем. Но я знаю — твоя жизнь так вплетена в мою, таким судорожным переплетом, что без новых корней — «совсем» — не вырвать.

Не хмурься — я все-таки учусь спокойствию. Учусь с азов, терпеливо, при­меняя хитрость и силу воли.

Приветствую тебя, как всегда, лучшим.

Женя.

(Без даты. — Т. К .)

...Письма получаю на пятый день.

Почему ты не можешь остаться до первого? Ведь к тебе же относятся по меньшей мере либерально, и за свой счет неделю можно добиться?

Поездка в Минск для меня новость. Но я тебе советую, а ты советов не слу­шаешь и не принимаешь.

Конечно, сделай, как покажется лучшим.

О Волошине, пожалуй, я знаю больше. Искренне люблю этого громадного фламандца, у которого стихи очень не похожи на жизнь.

Меня опять прорвало стихами. Может быть, несколько однообразными, но настоящими (кажется). Только заниматься ими некогда. На ходу записываю пару строк; они поют и не уходят. Поют сильнее, чем в молодости.

10 часов. Домой попаду в 11. Сидеть надо по меньшей мере до 3.

В этом месяце везу миллион работ. Пожалуй, такое состояние — самое нуж­ное для меня...

Мне пишешь неласково. Строки, как чужие. Что это? Или восприятие?

Привет.

(Подпись)

1938. (Без точной даты. — Т. К .)

А слова приходят такими близкими и дорогими, как никогда. Я вижу ее, эту упрямую и глупую, кажущуюся мне девочкой женщину. Сколько хорошего я должен дать ей. Независимо от того, какова она ко мне. Какое значение имеет это по существу. Мутная вода страдания сбегает, и остается сияющий мир с зелене­ющими клейкими листами. Мир, расцветающий при ее появлении. Мир, поющий при ее прикосновении. Страшные дни эти позволили смотреть глубже и видеть дальше. И в этом, видно, в листьях, исписываемых мною, уложилась вся глупая и противоречивая моя натура. Полно как никогда. Приходи ко мне, родная, скорей. То, что ты со мной, — это уже много. То, что ты улыбаешься мне, это — счастье. Глупая прекрасная синяя птица. То, что ты говоришь, — это большая волна хоро­шей настоящей окраски.

Ничего из мучившего меня не допускаю к себе. Уйди, как пришло. Но без следа. И ты помогаешь ему уйти так, чтобы никогда больше не возникать в созна­нии. Тепла много. Не на двоих. Больше. На мир. Неистребимая жажда жизни во мне. Я всасываю жизнь всеми порами. Только полным должно быть все. Твое — мое. Дождей, гроз веселых хочу! (...) И знаю — буду зеленым. Так напрягается земля, так стонет она, рождая весну, выращивая травы и цветы.

Какая же теперь тревога, родная моя, неотрывно близкая. Чего еще боюсь я? Ночь теперь. В тишине этой ночи видны через окно громадные звезды. Чистые, весенние. Прозрачные совсем. А я боюсь. Триста тысяч раз упрекаю себя в том, что ты уехала. Как нужно, чтобы ты здесь была. К тебе просится, трепеща, рождающееся слово. Почему же преследует проклятая давняя мысль, что я тебя больше не увижу...

Спи спокойно, пусть ничто не тревожит тебя. Спи, я посижу, постерегу тебя. Как всегда, буду сидеть у забытья твоего. Пусть сегодня оно будет спокойным и укрепляющим сном.

* Ривьера. (Без даты. — Т. К. )

Сколько раз отрекалась от покоя. Дерзко, по-молодому, не по-женски. Отрек­ся и он от меня. Навсегда, грубо. Вот так бросает то словно в шторм, то в напасти. Женщину со слабыми хрупкими руками и всевидящим неукротимым зрением. И штормы ли это? Чтобы хоть не зря, не за копеечное, не напрасно так биться зрачками о камень. А впрочем, что если действительно дорогое?

Еду сейчас унижать себя тем, что останется непорочным только во мраке, припрятанное привычной улыбкой тысяч женщин от людского взгляда. Это будет обнажено, будет уязвлена гордость, буду слышать из собственных уст такое, что никогда не осмелилась бы сформулировать в мысль.

Литература.

Все литература. Страшно подумать, что люди, рождавшие эпохальные мысли, все же оставили их потомкам и выдавали их современникам в изувеченном состо­янии, обтесанными со всех сторон, спереди и сзади, ради придания им исконно гладкой формы, единственно пригодной для зрения. А такого простого, такого жизненного, по своей ясности и солнечности — моей радости — не дождусь?

Снова, как когда-то, словно заклинаю на бумаге: будет, произойдет. И нет, и нет. И знаю, придет тогда, когда не будет сил, полных сил на такую радость.

Это же не так называемое женское мнение. Мне же дано много яркого и мрачного, и чем ярче первое, тем мрачней второе. Равновесие. И иду как маятник с крупным боем громовыми созвучиями. Я сильная. Я выдержу. Но уже время для радости. Она не должна опоздать. Ведь каждая женщина хотя бы раз в неде­лю бывает ребенком. Она же растит всегда в себе Его и от Него же через молоко в кровь свою вбирает эту хрупкость детских рук.

И радость не должна опоздать.

Ведь она может прийти поздно.

(Без даты. — Т. К .)

Море успокоилось. Еще дрожит как женщина после судорожных рыданий. Теперь нужны только мягкая рука, настоящая нежность, силы любви — и она улыбнется свежей, омытой болью, улыбкой.

Идем с морем к тишине. Пойдем с нами. Отблески заката еще окрашивают кусок горизонта. Бледнеют быстро, но я успеваю проследить угасание. Краски мрачнеют. Как глазам и душе нужна яркость.

Странно говорится у меня.

Я начинаю писать и думаю, что это тебе, а ты встаешь и слушаешь чутко, и тебе ближе и приятнее мой бред, и уже случайно брошенным словом я адресую его тебе. Нет, вернее, не случайно, а подсознательно и даже вопреки воле.

(...) В прошлом году, в Феодосии я писала тебе без боли, без напряжения, без остроты, и было покойно и пусто в душе. Я отдыхала по-животному, инстинктом жизненности будущей полноты. Я знаю, что возвращаюсь к прежнему и страш­ному, и неоправданному, и закрывала сердце, приучая его к одиночеству.

Как много дал хирургический нож.

Я обрываю эту мысль, Алесь, я не додумала еще ее. Если ты сумеешь пра­вильно проследить эту нить — протяни ее мне. Да, сердце сейчас живет — оно залито кровью, но оно живое, мое, в него я вложу все мечты о подлинном насто­ящем кристалле.

Смешно?

Мне самой. Я ведь все равно собираюсь закрыть его наглухо.

Я пишу в темноте. Поэтому так стихийно выглядят строчки.

Приветствую.

Женя.

* 10.08.1938. Ленинград.

Как ты болишь мне, родной, непонятный человек! Писал тебе долго и много: не говорить не могу, а то, что хочу сказать, тебе не нужно. Но и врать перед страшной болью твоей не имею силы. Порез живой, он кровоточит, но ни изле­чить, ни срастить его мне невозможно.