Владимир Куницын - Память

И вспоминается, как одним августовским утром в «мое» окно тревожно застучали. Стучал Всеволод Овчинников, теперь знаменитый по книгам о Японии, прекрасный журналист и писатель. Он почти прокричал громким шепотом: «Володя! У вас есть радиоприемник? Мой не ловит. Кажется, война! Наши танки вошли в Прагу! Скорее просыпайтесь!» Такое вот было лето 1968 года...

Спустя пару лет Лаура и Евгений Примаковы были на моей первой свадьбе. До сих пор храню их подарок — грузинскую чеканку и декоративную большую настенную тарелку. «Это авторская!» — предупредила Лаура.

А еще через десять лет — я стоял в Институте США и Канады у гроба Саши Примакова. Он умер внезапно, как говорили, на Красной площади, во время демонстрации 1 мая 1981 года. От сердечного приступа. Гениальный, прекрасный юноша, человек такого обаяния, какое мне больше не повезло в жизни встретить ни разу. До сих пор скорблю по нему, ужасаясь горю, которое пережили Лаура и Евгений!

Отец всегда говорил о Примакове с огромной симпатией: «У Жени редчайший талант! Он умеет дружить! Женя может очаровать любого человека! Любого! Он настоящий дипломат, тонкий, умный. С ним легко, тепло и приятно любому человеку. Это великий талант. У меня такого нет...»

Но добавлю от себя, поскольку отец не дожил до этого события: Евгений Максимович Примаков — человек, РАЗВЕРНУВШИЙ СВОЙ САМОЛЕТ НАД АТЛАНТИКОЙ! Россия будет помнить это долго. С гордостью...

Гегеля я вам не отдам!

— Наверное, это вы ночью кричали: «Дробная фрустрация подсознания! Дробная фрустрация!» — Новый сосед из-за стенки, молодой увалистый мужик, насмешливо смотрит на мои седые усы. Сверху вниз. В лифте мы оказались единовременно впервые. — А еще типа: «Гегель! Гегель!» Всю ночь слушал вашу мозговую активность!

Да, я тоже часто теперь слушаю, как его новорожденный наследник ближе к «часу волка» начинает педантично брать все гласные подряд, как Карузо перед выходом на сцену где-нибудь в Венской опере. Распевается на весь дом!

— А при чем тут фрустрация подсознания и Гегель? Ничего не напутали? Может, Фрейд? Анна Франк? Гуссерль? Не ослышались? — спросил я молодца, проскальзывая в железном шкафу мимо пятого этажа, кося глазом на синюшный дисплей.

— Нет, Гегель. Так и оглашали: «Гегель! Гегель!» Кстати, я тоже подумал: какой Гегель и подсознание?

Помолчали. Я озадаченно, а он добродушно, как типичный силач.

На уровне третьего этажа он всполошился:

— Зонт забыл! — но охлопал себя, как будто искал бумажник.

— А я не забыл, — сказал я без пафоса.

За окном третий день льет, небесно темно, ночью вода хлещет по жестянке подоконника, как тупой барабанщик, без малейшей гармонии. И отпрыск соседов за стенкой тут как тут: «А-а-а! И-и-и!» Бельканто! Плачидо Доминго, понимаешь ли! Тут не то что Гегеля, — Григория Сковороду вспомнишь!

— Надо вернуться! — вздыхает громоздкий молодой дядька.

— Не надо. Примета дурная. Мой возьмите, вечером занесете.

— А вы?

— Да мне только машину проверить: поставил на сигнализацию? Маразм. Старческий. Нагрянул, как счастье, незаметно...

— Будет вам! Вы ж зонт не забыли? А я забыл. Без склероза нет маразма, а склероз у меня.

Мы вышли на крыльцо, под козырек. Дождь не обманул — выкаблучивал по полной! Я нажал на кнопку сигнализации, машина по-родственному подмигнула. Сосед раскрыл мой зонт и шагнул в лужу.

Пока он скакал, как сумчатый кенгуру, до угла, я успел зафиксировать две мысли. Первая была простая: «Я не знаю имени своего соседа». Вторая сложнее и сокровеннее: «Гегеля я вам не отдам! Он первый задумался о том, что такое НИЧТО...»

Оглянись

Уже более двадцати лет, как ушел навсегда отец. Лучший из людей в моей жизни. Он не сюсюкал с нами, сыновьями. Не сказать, что был нежным и ласковым. До сих пор, бывает, вспоминаю, как порол в детстве. Но однажды признался нам, что его никогда, ни разу отец не ударил. И любил больше всех. И я понимаю деда.

Неправда, что я с детства, забывая о жестких телесных наказаниях, ровно любил отца. Бывали периоды ненависти, бывали. И восставал, и сомневался, но всегда, не переставая, продолжал любоваться отцом. Его красотой, силой, смехом, улыбкой, открытостью, несокрушимой надежностью и искренностью. Мне всегда нравились его глаза светло-синего цвета. У нас ни у кого таких не было — мама разбавила своим белорусским болотистым туманом, тростниковой зеленью отцовскую чистую синеву...

Никому не достались и прекрасные отцовские волосы — в юности он был почти что рыжим, а после войны потемнел и сразу же начал седеть. Сейчас вот вижу, как его кудри треплет ветер. Он сидит спереди в машине, приоткрыл окно, а я сзади наблюдаю, как ветер красиво треплет его гриву. И понимаю с завистью, что одной его пряди волос хватило бы мне на целый чуб — заместо моего жиденького чубчика.

В детстве не задумываешься о здоровье родителей — сам болеешь чаще, а их воспринимаешь как вечную данность. У отца первая зубная боль случилась только после пятидесяти. Он любил увлеченно грызть мясную кость, высасывая из нее мозговую сладость и не оставляя на кости ничего, как таежная собака. И иногда, когда свет падал сбоку, походил, со своими прозрачными яркими глазами, на матерого волка. Красивого и могучего зверя.

Однажды дед поймал отца, еще подростка на воровстве. Было это уже в Киренске. Шли голодные тридцатые, и отец с пацанами, проделав в складской стене дырку, дотянулись до мешка с карамельками-подушечками. Выскребали пацаны карамель из мешка ложками понемногу, но регулярно и всю зиму. Так что мешок просел к весне почти вполовину. Вот у этого мешка дед и нашел оброненную металлическую ложку, которой орудовал отец. Конечно, сразу узнал родную ложечку. Молча принес ее домой и молча же положил рядом с учебником, который отец читал к урокам. И больше ничего не было. Ни слов. Ни наказаний.

Отец иногда вспоминал этот случай за семейным столом и всегда восхищался педагогическим тактом деда. А мне кажется, он еще видел в этом уроке нежность своего отца, моего деда Ивана. Этот случай мне очень нравится.

Как и история со скрипкой. Ее дед купил у знакомых ссыльных из Питера. Купил из скудного своего рабочего достатка. Настоящую, в красивом футляре скрипку. Гоше купил на пятнадцать лет. Надеялся, исполнит он его мечту, научится на ней играть и услышит дед в своем доме, как сын его исполняет «настоящую музыку».

Отец научился играть на скрипке по самоучителю, а бывший хозяин инструмента помог в практике. И сыграл деду на домашнем «концерте» по памяти Баха и Листа. Дед слушал и плакал...

Что он чувствовал тогда, слушая скрипку, таежный следопыт, медвежатник, охотник, бригадир артели грузчиков, на спор способный занести в одиночку на второй этаж пианино? Простой русский мужик с такими же синими, как у отца, глазами? Что чувствовал, глядя с благодарностью на своего вихрастого и любимейшего из детей, играющего на скрипке Баха? Во глубине сибирских руд? Посреди маленькой Венеции Сибири — в городе Киренске, омываемом великими сибирскими реками, как остров? Я восхищаюсь дедом Иваном — через любовь моего отца!