Юрий Власов - Женевский счет

И это далеко не исчерпывающий список.

Кроме Малиновского, в Государственной думе четвертого созыва провокатором охранки являлся и депутат Ильин (от Мелитополя).

Малиновский, оказавшись в годы мировой войны заключенным в германском концлагере, повел среди русских военнопленных большевистскую пропаганду, искренне раскаявшись в содеянном — о чем после заявит на суде. Проберется в Москву и добровольно сдастся властям в 1918 г. Незамедлительно будет судим. На процессе в Кремле негласно (за занавеской) присутствовал Ленин. Малиновский шесть часов держал страстную речь в свою защиту, однако был приговорен к расстрелу и сразу казнен. В то лето ему исполнилось 42 года.

Поистине королевское место среди даже именитых провокаторов занимает Анна Серебрякова (Мамочка). Основная работа Мамочки была направлена против большевиков и отчасти — меньшевиков, но мадам не брезговала и эсерами.

В своей книге Меньщиков пишет:

«…Мамочка — единственная в своем роде, перед которой и знаменитый Азеф не более как «мальчишка-щенок», — отделалась по приговору суда (советского. — Ю. В.) семью годами тюремного заключения… Я не знаю другого случая (в моей «Черной книге» зарегистрировано несколько тысяч предателей), чтобы кто-нибудь из секретных сотрудников охранки так долго, непрерывно и столь активно агентурил для политического сыска… Революционный кредит Серебряковой стоял так высоко, что Зубатов хвалился: „…революционеры к нам сами с докладами являются“ или „…ни один нелегальный не побывает в Москве, чтобы с поклоном к нам не пожаловать…“».

Серебрякова даже после Октябрьской революции на целых пять лет умудрилась сохранить себе постоянное пособие, сначала от собеса, потом от Цекубу — Центральной комиссии по улучшению быта ученых при Совете Народных комиссаров (эта комиссия начала свою работу в декабре 1921 г. как долженствующая помочь русским ученым, которые вместе со всем русским пролетариатом в момент наивысшего напряжения сил страны «для борьбы на гражданских фронтах» оказались в «невыносимо тяжелом положении»…). С тех пор и сохраняется эта система пайковой подкормки (после сюда присовокупились отдельные санатории, персональные дачи, машины и пр.). Никак не выберется республика на честный и прямой путь равенства и справедливости — ну нет у нее крепости и устойчивости без подачек, пакетов, пайков и вообще всякого присвоения общественного продукта под видом исключительной заботы о разных выдающихся личностях, и «женевцев» в первую очередь…

К 1914 г. большевистская партия была загнана в глубокое подполье и эмиграцию. Из того, что осталось, изымается в ссылки и тюрьмы ровно столько, сколько нужно, чтоб местные организации вовсе не развалились и не появилась необходимость внедрения в новые со всей хлопотностью таких операций. Через осведомителей департамент полиции знал почти все о жизни партии, вплоть до основных посетителей Ленина и приблизительного содержания их бесед и планов вообще. Внушительная блокада.

Все вожди партии находились или в тюрьмах, ссылках, бегах, или в эмиграции. Никто из них к началу Февральской революции не просматривался ни в Москве, ни в Киеве, ни в Петрограде.

«1917 год явил чрезвычайно интересную картину, — пишет Меньщиков. — Революция вскрыла одно весьма пикантное обстоятельство. Оказалось, что в составе Советов рабочих депутатов, игравших такую роль в первый момент переворота, находилось более тридцати осведомителей охранки, причем один из них был председателем, три — товарищами председателя Совета рабочих депутатов, два — редакторами «Известий» Совета рабочих депутатов, один — председателем Союза деревообделочников…»

После победы революции большевики расстреляли некоторых самых крупных провокаторов: Малиновского, Озоля, Марию Бейтнер, Вадецкого, Горбунова, Каплинского, Лобова, Леонова, Полякова, Романова, Соколова, Аристова, Курляндского…

А тогда, после революции 1905–1907 гг., царь более других стал опасаться и ненавидеть… кадетов! По его мнению, они представляли наибольшую угрозу престолу. И самое досадное — их разгромить невозможно. Они действуют открыто: и через Думу, и через общественные организации. Дума все время покушается на его прерогативы неограниченного монарха, будоражит народ, заявляет о каких-то правах народа, делает известным едва ли не все прегрешения власти — и ничем сие не пресечь!

Трудно поверить, но именно таким было настроение царя в канун роковых дней февраля семнадцатого.

И вот, за единственно ничтожным исключением, той кадетской книги «Последний самодержец…» нет даже в самых первых книжных хранилищах Советского Союза. В то время как она является важнейшим источником сведений о царе, русском дворе и крупной бюрократии и в ряде случаев используется советскими историками.

В роду Романовых передавалось, со слов будто бы очевидца, о существовании предсказаний Серафима из Сарова. Это предсказание относилось к будущим царствованиям. Текст предсказания якобы был записан отставным генералом и по приказу Александра Третьего хранился в архиве жандармского корпуса, являющегося как бы и архивом династии.

«В начале царствования сего монарха, — сообщала запись прорицаний о времени царствования Николая Второго, приведенная в той кадетской книге, — будут несчастья и беды народные. Будет война неудачная. Настанет смута великая внутри государства. Отец подымется на сына и брат — на брата. Но вторая половина правления будет светлая, и жизнь государя — долговременная».

Это не могло не произвести впечатления на Николая. К тому же кое-что из прорицаний уже исполнилось: Ходынка, голод по многим губерниям, сокрушительный террор эсеров с сопутствующей ему смутой [123] Жертвами террора в канун первой русской революции и в ходе самой революции станут около 20 тыс. человек. Их сразили бомбы и пули террористов. Цифра чудовищная! Террор решительно пресечет Столыпин, став его заключительной жертвой. . Ждали своей очереди неудачная война с Японией, революция 1905–1907 гг. и еще более сокрушительные Февраль и Октябрь семнадцатого — все в совершенном соответствии с прорицаниями Серафима. Вот только вовсе не состоялись ни вторая половина правления, ни бытие царя вообще…

Серафим и по сию пору чтим среди верующих. А тогда его отшельническая, скорее, даже подвижническая жизнь с долгими стояниями на камне, погружениями в ледяную воду, простосердечие и молитвенность привлекали в основанную им пустынь множество ищущих утешения.

После его кончины монастырь имел все основания для канонизации своего святого. Препятствием было лишь то, что не прошло ста лет, необходимых в таком случае для пребывания будущих мощей «под спудом», то есть в могиле.