Юрий Власов - Женевский счет

Вместо села — печные трубы да головешки с золой. Где чугунки валяются, где от ухватов железные держаки, лезвия топоров, лопат, гребенки граблей… — все в копоти. Ровное место теперь: ни заборов, ни скотных загонов, ни даже колодцев… Все бабы да мужики со стариками на обрыве у реки. Кто на брюхе, кто на спине или бочку — тихо лежат, смирно.

Кровищи по одежде!

И тишина.

Воронье не успело собраться. Эх, у птиц крылья есть…

Стоит мужик и не сообразит: всех подряд хоронить аль только своих?..

Крестится. Поди, уже сотый раз осеняет себя крестным знамением. Нет у него мочи ступить к обрыву: как углядел односельчан — такая тяжесть… не оторвать лапти. Нет ни силы, ни отваги своих искать… да тут, почитай, все свои…

Ветер раздольно берет. Травы беспокоит — сюда огонь не дотянулся, с подветра здесь, потому и стреляли: дым не мешал. А может, их раньше побили, до поджогов…

Ветер пройдет низом, взметнет пепел — и слышно, как стучат ветви: стоят березы черными скелетами — ни листочка, тоже вроде казненные. Костяно, сухо постукивают ветви.

Белых это работа. За партизан побили…

Замиряют Русь. Здесь — белые, чуть подале — красные, а случается, и японцы. Чехи? Те с осени восемнадцатого бросили баловать. Бьют русских, баб насилуют, но в деревни не суются. Зачем? В городах и без того всякого добра навалом. И мостовая тебе под ногами.

А туточки крепко приняли красную заразу. Хотя вот лежат и слыхом не слыхивали, когда жили, что имеются библиотеки, в которых можно в ученых книгах прочесть о необходимости убивать. Слыхом не слыхивали ни о славянофилах или там западниках и о Розе Люксембург с Карлом Либкнехтом — тоже ничего не слыхивали. Знали твердо: есть Всевышний, святые угодники, в наличии ангелы, бесы и сатана с лешим. Вот, почитай, и все… Даже про Гришку Распутина не слыхали. А кто таков?..

Против белых повернули? Так за землю, справедливость, за жизнь без войн, урядников, тюрем и вообще господ. Кто от такого откажется?..

А мух, мать честная! Откуда поспело столько? Вьются по-над раскроенными черепами, простреленными спинами, штыками попорченными животами и прочим. Мухи ползают по губам, глазам, в рот забегают, спариваются на лету — эвон сколь корма! Лапки почистят — и снова в лет: ищут, где кровь да слюна с рвотой послаще. Праздник у них…

Пора, дядя! Бери заступ. Слезы на бороде высохнут. Вон видишь, заступ. Не сгорел, значит. Это тебе его святые угодники оставили. Бери, бери… Не один ты такой в России…

Господь, твердыня наша…

Из протокола допроса адмирала Колчака:

«По прибытии в Омск я узнал о смерти Алексеева, который умер, кажется, 11 или 12 сентября (1918 г. — Ю. В.). Там же я получил известие о смерти Корнилова и что главнокомандующим Добровольческой Армии на юге России является генерал Деникин. Когда я прибыл в Омск, на ветке уже стоял поезд с членами Директории и поезд Болдырева, который был тогда назначен Верховным командующим и прибыл со своим штабом в Омск. По прибытии в Омск мы встретили генерала Мартьянова, моего сослуживца по Балтийскому морю и штабу Эссена, и Казимирова. Они встретили меня и спросили, что я намерен делать. Я сказал, что я здесь только проездом и хочу пробраться на юг России.

Они мне сказали: «Зачем вы поедете, там в настоящее время есть власть Деникина, там идет своя работа, а вам надо оставаться здесь. Во всяком случае, мы вас просим организовать на первое время морских офицеров, которые здесь разбросаны по Сибири. Надо, чтобы кто-нибудь взялся за организацию этих морских частей, и вы — единственное авторитетное лицо, которое это может взять на себя…»

Затем о моем приезде узнал Болдырев. Это был первый из членов Директории, который прислал ко мне адъютанта и пригласил к себе. Болдырев задал вопрос, что я намерен делать.

Я сказал, что я хочу ехать на юг России, никакого определенного дела у меня нет и я хочу выяснить вопрос, как туда проехать.

Он мне сказал: «Вы здесь нужнее, и я прошу вас остаться». На это я ответил: «Что же мне здесь делать: флота здесь нет?» Он говорит: «Я думаю вас использовать для более широкой задачи, но я вам об этом скажу потом. Если вы располагаете временем, останьтесь на несколько дней…»

Через два дня после этого меня снова вызвал генерал Болдырев к себе в вагон и сказал, что он считает желательным, чтобы я вошел в состав Сибирского правительства в качестве военного и морского министра. Я ему на это сначала ответил отказом, потому что я могу взяться только за морское ведомство, какового сейчас создавать нельзя, а пока надо постараться разобраться, какие здесь имеются ресурсы, средства, личный состав, привести все это в порядок, и тогда можно будет создать какой-нибудь орган. Что касается военного министерства, то — что такое военное министерство во время войны? Я просто-напросто не хотел брать на себя этой обязанности. Болдырев тем не менее очень настаивал: «Не отклоняйте ж этого предложения. Если вы увидите, что дело не пойдет у вас, никто вас не связывает, вы всегда можете его оставить, — но сейчас у меня нет ни одного лица, которое пользовалось бы известным именем и доверием, кроме вас. Поэтому я вас прошу, обращаясь к вашему служебному долгу, чтобы вы мне помогли, вступивши в должность военного и морского министра…»

…Я сознательно шел на службу к Директории…»

После омского переворота Болдырева выпроваживают во Владивосток, откуда он вынужден перебраться в Японию. Там, на досуге, сочиняет «Краткие соображения по вопросу о борьбе с большевиками» и передает их представителям союзных держав. Сам того не замечая, Василий Георгиевич становится проводником японского влияния на востоке России. После крушения колчаковщины он возвращается во Владивосток, но белое движение бездарно сыплется. В России оно никому, кроме этих самых белых, не нужно.

12 августа 1920 г., накануне эвакуации последних подразделений легиона из России, чехословацкое правительство награждает генерал-лейтенанта Болдырева Боевым крестом.

Вообще, первой кандидатурой и в Верховные Правители России (тот пост, который займет Колчак) был все тот же Василий Георгиевич. Это лестное предложение ему сделал Сибирский кабинет министров устами обходительнейшего Петра Васильевича Вологодского. Болдырев не оценил подобной чести, посчитав любой переворот гибельным для законной всероссийской власти, которая с такими трудностями оформилась наконец в Директорию, и от нее, этакой чести, наотрез отказался.

Тогда в военные диктаторы был решительно двинут вице-адмирал Колчак — мало того, что военный с именем, да еще и умница, ученый!

В неизгладимой обиде на этого ученого останется Василий Георгиевич. Омский переворот, по его мнению, разжижил белое сопротивление, непримиримо размежевал на левых и правых, которые вступили в борьбу друг против друга.