Юрий Власов - Женевский счет

…Позволительно будет сказать, что дворянские гнезда разоряет теперь именно хам, нравственный хам… с дворянским ли околышем на фуражке, в либеральной ли шляпе, в картузе ли рабочего: все равно — хам (под дворянской фуражкой подразумевается Ленин — ведь он дворянин, а с ним и многие из его единомышленников, тоже бывших дворян; в шляпе любили хаживать Каменев, Чичерин, Красин… — Ю. В.).

А то, что его исполнительницей выступает деревня, то, что она, темная и грубая, человеческим ураганом обрушивается на плоды хозяйства, на живой и мертвый инвентарь (грабили, убивали скот, ломали машины, постройки. — Ю. В.), то, что она творит злодейства и ужасы, описание которых удручает, — это не должно нас удивлять…

А пока… пока в русской темноте — зарева пылающих усадеб, оскверненная культура, разоренные дворянские гнезда, — и грустно поникает головою седая тень Тургенева…»

Славно, что умер Иван Сергеевич за полвека до этих «стихий». Наплевали бы в бороду, а то и выдрали бы. За пазуху напихали бы книг, а там…

Лучше не представлять. История оставила столько картинок! Нет, это разгулялась не слепая стихия. Ленину нужна была разрушенная, терроризированная страна. Тогда он мог делать с ней что угодно. Народная стихия работала по плану. А на «потом» у него свои планы. Коллективный труд преобразит Россию. А памятники, библиотеки, парки… Господи, да чушь какая!..

Трудно мирянам. Счастье, ежели у кого над головой крыша, а под полом — квашеная капустка, мешочка четыре картохи и сало под сольцой, а уж коли и мучишка там аль пшано! Да в таком разе соколом глядит мужик, а бабонька сбоку у него, под плечом, теплом и довольством лучится. Тут ей и уют, и поцалуи, и еще кое-што, отчего Матрена аль Ксюша шибко заходится стоном и всяческими причитаниями. Сытый мужик (у которого нет беспокойства за пропитание и дом, а равно и за жизнь) ужо как цацки-то намнет, как в заборе чувств натолкает. Кофту, знамо, расстегнет и вывалит цацки. Мать моя родная! Да рядышком не умещаются — как ей, сердешной, и таскать такие!

И лапищами по раздельности каждую во всем размере обожмет, исцалует, а то и другое удумает — тут от охоты и яра чего не спробуешь. А там и што поближе: лавка ли, печка ли, кровать… Заголит Матрену — и ошалеет. Сколь видел свою бабу, а до чего ж дородна, красна, а гладкая! Аж выматерится с хрипотцой — тут такой забор чувств, окромя матерных слов и не найдешь нужных. Все места огладит, исцалует, бородой нащекотит, наколет и натрет, окаянный! Да шибче норовит, шибче! Лавка-то скачет, Господи! Ну душу вынимает! Ох, родимый! Да куды ж еще?! Ой, родный, ой, родный!..

Баба после и до ночи дурная, не туды чугунок сунет, не туды корм скотине задаст, все путает… Ну нет соображения! Да опосля такого спать положено, и никак не меньше часа. Обкричится жена под своим. Обкусает себе губы. Упреет с радости да истомы — тут и забудется. Утихнет, поскольку без памяти. Да так и лежит без срама, ни одной одежки. Ноги толстые, а белые! Куды там снегу! Цацки на стороны свалятся. Соски один вишневей другого — и торчат, поскольку приняла от своего яр да бешеную забаву. Аж в коленях дрожь да слабость. Ох, укатал! Ни дыха, ни шепотка там аль шевеления — как есть без чувств.

А ну, выдюжи! Этакое в себя примешь, да как начнет катать тебя: не продыхнуть. Одна мольба и стеснение в груди. И сладко-медово, и тяжко. И шибче молотит, шибче! Лавку-то побереги, Кондрат! Новую-то делать надо… Ой, родной, ой, кровинушка! Давай туды, на печь, ох, ноженьки не держут. Да не колготись, сейчас, сейчас… Куды ж ты так поддаешь?!..

Да что ей, сердешной, беспамятство? Не успела глаз прикрыть, а уже опять… Ей бы спать, спать… — ровно мамка в люльке баюкает: быстрый, сладкий сон.

Ну вся сила уходит, коли мужик в силе и склонность имеет до жеребячьих забав. Ох, нет моченьки в руках, не стоят ноженьки, а в головушке искры и смещение: глаза как бы вкось глядят. Господи, мрет сердце, а отпущать жаль. Да такая истома — разве ж отпустишь? Да миленький ты мой, да золотенький, да солнышко ты мое, да мой ты, мой, мой!..

И летит бабонька в пропасть. И такая любовь к мужику! Можно даже подумать, что душа у бабы в энтом самом месте…

И стоит изба в снегу — сугроб под самую дверь. И ничего, утихнет ветерок, снег весь высыпет — и уберет хозяин, отгребет, все вычистит. За другой дверью, что в клеть, куры кудахчут — это яичко снесла рябая. Корова жирно, мокро шлепает свой навоз — дух от него в одежде у крестьянина — и не выветришь. Самый справный дух, правильный, значит.

А в избе сытность, радость и покой, поскольку корову еще не застрелили шалые, што красные, што из банд, што от белых — а какая разница?.. А когда корова — это ж молоко хлебаешь с житным, это с лица белый и здоровый: тиф тебе нипочем и даже смена власти не в испуг. Да сам себе голова! Сперва царь, а опосля ты…

Ждет хозяин лета, тепла, когда с зарей надо землю поливать пoтом. Короткое туточки лето, а кормит долгую зиму. Потому нет ни дня для стыдных утех и самогонки — один только шаг в натуге, аж жилы на лбу не сходят, ровно ножом вырезаны.

А зимой што? На то она и студеная — бабу миловать да ублажать. Так Создатель сладил. Лето для работы, а зима для бабы. Зима для забав придумана — это каждый знает и свою бабу шибко обхаживает. Можно сказать, без пощады. И уже брюхатая, а все спуску не дает, окаянный. Торчит — и все тут! А нельзя особенно отваживать да отказывать. А ну-ка задурит и уйдет к Дуняше аль Глафирье — она вдовая, а тетка, ох, видная!.. Вот истинный крест уйдет, коли с ним не по-божески. А как же, зима ведь…

А мужик иное про себе думает: ежели ты в расчет зиму не берешь да бабу не ублажаешь — так на кой ты вообще порты треплешь? На кой ляд девку под венец вел, надежды подавал?..

Зима — дело ответственное.

Иной, что со слабиной в этом, все в уме складывает, когда первые теплые дни. Но по Сибири такие в редкость. Сибирь, она из мужиков основательных, надежных. Прочих в землю спровадила, не сохранила. Края тут не райские. Сила да упорство надобны.

Накрутишь на руку подол аль косу — ну куды ей, лебедушке, деваться? И все команды учиняешь, потому что зима, дождались. На керосин нет надобности тратиться, не трактир, чай, а дом. Эвон сколько темного времени. Создатель дни с умыслом притенил и укоротил. Тьма за оконцами. Едва развиднеется — и опять тьма.

Но в наличии и такие: мало им ночи. Так у тех баба, как хлеб, пышная, сдобная, но что есть, то есть: заговаривается порой — ну как есть заезженная…

Как же злобило Василия Георгиевича отношение новой власти к офицерству. Их держали на положении изгоев: пачками расстреливали, как заложников, и вообще изводили при любом случае — и при всем том требовали от господ бывших офицеров верности и всяческих выражений благодарности и покорности…