Виктор Андрющенко - В огне и тишине

Митька порылся в латаных карманах своего рыженького затрепанного пиджачка и вытащил горстку каштанов, припасенных с того давнего дня, когда он по просьбе Николая влез ему на плечи, забрался на чердак и нашел там целую гору запасенных, видимо хозяевами, каштанов, сушеных груш-дичков и кислиц, даже кучку сморщенной, высохшей картошки; другая половина чердака была завалена желудями.

Митька кричал вниз Николаю о находках, а сам лихорадочно набивал карманы каштанами и сушкой. Ему была противна эта сотрясающая его жадность, но ничего не мог с собою поделать: жадности и запасливости научил голод.

Митька разгрызал каштаны, чавкая и выплевывая кожуру, давясь, глотал недожеванную сладковатую кашицу.

Николай по его косноязычию понял, что делает Митька, и строго-заботливо крикнул:

— Смотри, Мить, не ешь много каштанов. Живот заболит — всего скрутит. Может случиться аппендицит, а то, так заворот кишок. Кто тут будет тебе их разворачивать?

Аппендицит как-то не испугал, а вот заворот кишок — это страшно. Митька вдруг зримо и явственно представил, как заворачиваются и скручиваются жгутом его синевато-фиолетовые, с розовинкой и прозеленью кишки. Кишки такого цвета он видел на муляже человека в школьном кабинете анатомии. Зрелище вызвало острое чувство брезгливости и тошноты.

Этот муляж перестал всплывать перед его мысленным взором и вызывать тошнотворную гадливость только в госпитале, когда после излечения работал там санитаром и во время наступления, падая от усталости, день и ночь таскал из операционной палатки к могильной яме корзинки с отрезанными руками, ногами и пузырящимися, парующими комками бледно-зеленоватых внутренностей. Пообвык. Но это было потом.

А тогда, после слов Николая, Митьку вдруг ошарашило ожившее видение муляжа, и он, все-таки проглотив очередную порцию нажеванной каштановой мякоти, затих, щупая руками живот и прислушиваясь к голодному в нем бормотанию.

Николай нетерпеливо подгонял:

— Ну, ты там, пацан, не заснул? Или что вкусное нашел?

Митька вяло проблеял:

— Не-е…

— А коли нет, так слезай. Я тебе не лестница, чтоб торчать под лазом, пока тебе наскучит шнырить на чердаке.

— Счас, — оживился Митька и тут его рука под самой крышей нащупала туго наполненный полотняный мешочек. Он с усилием подтянул его к себе и, ощупав, крикнул:

— Коль! А в мешке, кажись, крупа какая-то!

— Ну?! — обрадовался солдат. — Давай-ка сюда находку!

Митька, которому большого труда стоило подтащить не такой уж большой для здорового человека мешочек к лазу, спросил Николая, что делать дальше.

— Да скидывай, я подхвачу. Он, поди, завязан?

— Завязан.

— Давай!

Митька столкнул находку вниз. Николай поймал и, ухнув, присел:

— Это ж надо, чуть не зашиб. Аж в пузе чегой-то ёкнуло. Должно, больше десяти кэгэ.

Митька неуклюже, боязливо дрыгая ногами, стал сползать вниз.

— Да прыгай, поймаю! Не боись, удержу, — подбадривал Николай.

Неожиданно Николая отодвинул в сторону и крепко встал на кривые кряжистые ноги под лазом Костя.

— Не рыпайся, Коляй. От сумочки крупы на хвост сел. А в пацане при всей дохлости пуда два… Сигай, Митяй!

Митька пискнул и рухнул в крепкие и цепкие руки Кости. Костя только слегка крякнул, и Митя уже невредимый стоял на земле.

Тем временем Николай развязал мешочек и, запустив туда руку, достал горсть крупы и в восторге заорал:

— Это ж надо — гречка!

— Не ори, — буркнул Костя, подошел, убедился, что то — действительно гречневая крупа, продолжил:

— Орешь, как ишак. Лучше кашу сообрази.

Он отошел к кровати, начал рыться в вещмешке, что-то достал, положил рядом и завязал вещмешок. Повернувшись и присев на кровати, неторопливо размотал чистую портянку и достал желтый брусок свиного сала:

— На, Коляй, в кашу. Думал приберечь, да пацану жиры нужны, а то не выдюжит.

Николай жадно схватил кусок, плотоядно втянул крутой и дурманящий голодного человека запах старого сала, разразился длинной очередью восторженного славословия.

Костя слушал и сворачивал самокрутку. Прикурив от кресала, кратко и решительно оборвал словоизвержение:

— Заткнись. Кашу вари!

Пока в печи плясали веселые и жаркие языки пламени и на плите в чугунке клокотала и булькала ароматная гречневая каша с салом, Митька слонялся около плиты, мешал Николаю и постанывал от голода, вдыхая духовитый пар.

Когда сели есть, Митька стал черпать деревянной ложкой жирную кашу и, не замечая, что она обжигающе горяча, глотал, судорожно дергая кадыком и всхлипывая, не чуя ни вкуса, ни объема проглоченного.

Николай тоже ел жадно, но все-таки, зачерпнув ложкой, с минуту дул на кашу и лишь потом, кривясь и шипя, глотал.

Только Костя сидел, не прикасаясь к ложке, и как-го внимательно-равнодушно переводил взгляд с одного на другого. Потом неспешно поднял ложку, осмотрел ее и вдруг проворно и больно стукнул ею по Митькиному лбу. Митька ошарашенно дернулся назад и с полным ртом сначала испуганно, потом с обидой — даже слезы выступили — уставился на Костю.

— Ты чо? Сдурел? — удивленно воскликнул Николай. — Небось хватит и тебе. Кто ж тебя поймет: сидит, надулся, как мышь на крупу… Может, ты сытый.

Николай неохотно положил на стол ложку. Костя равнодушно, полусонно посмотрел на него, невнятно пробубнил:

— Не успел. Надо бы и тебе врезать… Ишь дурачье. Погибнуть же может пацан. И ты дура…

Теперь Николай смутился, виновато опустив глаза, смущенно прокашлялся, быстро зыркнул на Митьку, запинаясь и косноязыча проговорил:

— Ты и верно, Митяй, того… Не надо так… И глотку обваришь, и это самое… Ну, голодные судороги… эти, колики могут… А то и заворот…

Митька поспешно выскочил из-за стола, бросился вон из избы. Эх, не надо было Николаю опять напоминать про заворот кишок! Митьку стошнило. Болезненно, судорожно, словно всего вывернуло. Отдышавшись и вытерев глаза, он почувствовал, как болит во рту и больно глотать. Сообразил: обжегся. Сел на пенек, стало жалко себя, заплакал, размазывая слезы и грязь по заострившемуся, худющему чумазому лицу.

Вышел Костя, шагнул к Митьке, положил руку ему на плечо. Митька сердито дернулся, пытаясь сбросить руку обидчика.

— Дура, — беззлобно буркнул Костя. — Чего злишься? Небось не маленький. Сколько дён не жрамши? Ну? То-то! Пожадничаешь — загнешься враз. А ты — в обиду…

Митька глянул на него застланными слезой глазами. Костя запустил пятерню в его слипшиеся космами грязные волосы, в которых зловеще шевелились вши.

— Постричь бы тебя, паря. Да нечем. А если побрить, а? Бритва у меня добрая, трофейная. Давай, Мить, а? Не дрейфь, я умею. А так же нельзя. Еще тиф подцепишь. Тогда каюк. Давай?

Митька кивнул, всхлипнул и, пересиливая плач, зябко передернул плечами.