Виктор Андрющенко - В огне и тишине

— Та он сказился! Хоть связывай… Ты гля: дерется, паршивец! А ну вставай, не дури!

Митька, все еще стуча зубами, открыл глаза и, словно родному, кинулся на шею сидящему около него Николаю.

— Пришел! Дядя Коля! — Обнимая пахнущего мужским потом и табаком Николая, Митька увидел через плечо, что на кровати невозмутимо сидит Костя и важно сворачивает самокрутку.

— Дядя Костя! Дядя Коля! Ур-ра! — Митька вскочил и пустился по избе в дикий пляс, напоминавший тот, который ему снился. Глядя на него, даже Костя улыбнулся, определил:

— Телок!

Митька, запыхавшись и сияя радостно, заглядывал в лица бойцов, перескакивая с одного на другое, бессвязно рассказывал о том, как он их не нашел, как боялся, как хотел есть и мерз, как ему казалось, что он им надоел и они его бросили, или что часть по тревоге ушла на передовую, или что их срочно вызвали на прочесывание леса для поимки проникших сюда фашистских разведчиков…

Захлебываясь от радости и желания говорить, говорить, говорить, Митька, конечно же, не уловил перемены в настроении его взрослых друзей, не заметил, как добродушно и ласково улыбавшиеся бойцы вдруг стали серьезнее и мрачнее, а при последних словах Николай метнул злой взгляд на Костю и непонятно для Митьки бросил:

— Ну вот. Целуйся теперь с ним.

Костя ответил своим невозмутимым «заткнись» и тут же заставил Николая притащить дров, растопить печь. Сам сходил к ручью, принес и поставил на плиту ведро с водой. Потом порылся в вещмешке, достал банку американской тушенки, протянул Николаю, велел:

— Вари с крупой.

— Опять «вари». Чо я тебе, повар или домашняя кухарка.

Костя протянул руку, отобрал консервы, объяснил:

— Не хочешь, так мы с Митрием и холодной Америкой позавтракаем.

— Чего с Митрием, чего с Митрием! А я чо, собака? Объедков ждать?

— Не будет объедков.

— Да не дури, Кость. Ну чо ты? Уже и сказать нельзя?

— Тошно от твоего гавка.

— Ну, не буду. Да ладно, ну, давай, что ли, банку. Счас супцу либо каши спроворю!

И, держа в руках яркую, как игрушка, жестянку, уже добрым голосом окликнул Митьку:

— Ну, чо, Митяй: принимаю заказы — каша или суп? На выбор дороже!

Как ни старался Николай, но за столом Митька заметил, что с друзьями творится что-то неладное. Вместе со всеми молча черпая из глиняной миски «суп-кашу» с тушенкой, он исподтишка бросал взгляды на друзей, пытаясь понять, что же произошло, что их расстроило.

— Ладно! — неожиданно громко и внятно заговорил Костя и положил ложку на стол. — Ты, Николай, кончай дуться — лопнешь. А ты, Митяй, не зыркай, как мышь меж двух котов. Давай побалакаем.

— Ты чо? Ты чо? — испуганно вскочил Николай. — Не надо, Кость? А? Ну не надо.

— Ну вот, опять будешь обижаться, а шо я еще могу сказать: заткнись!

Николай налился кровью от злости, но промолчал. Вскочил из-за стола, схватил и суетливо переставил на плиту опорожненную миску. Не оборачиваясь, подавленно спросил:

— Чай наливать?

— Давай, Колян, лей себе и Митрию. А я пока покурю, да поговорю.

Николай налил кипятку, заваренного каким-то ароматным листом. Митьке подал свою солдатскую кружку, сам стал прихлебывать из крышки от котелка.

Костя, глубоко затягиваясь и пуская паровозные клубы дыма, с минуту внимательно глядел на опустившего глаза Николая. Вздохнул:

— Жмот.

Николай вздрогнул, вскинул вопросительно глаза:

— Сахару пожалел? Так ведь…

— Жмот! И жила.

Николай матерно выругался, встал, порылся в вещмешке, вернулся, швырнул на стол три кусочка сахару, сел опять на место, наклонился над чаем, опустил глаза, сахара не тронул. Митька, тоже не поднимая глаз, все-таки потянулся к сахару: уж очень хотелось сладкого, почитай, четыре месяца во рту не держал. Костя лениво качнулся к столу, взял кусочек сахару и бросил в Митькину кружку, подумал — и бросил второй. Митька растерянно подержал взятый кусочек и вновь положил его на стол. Костя и этот бросил в кружку, пояснил:

— Я не буду. Жмот обойдется. А ты пей.

Николай опять стал багроветь от обиды, отодвинул пустую крышку:

— Ты чо? Ты какого… Я тебе чо, собака? Чо обзываешь? Ты — лучше? Сам дезертир и мародер! Подонок!

И тут Митя даже не понял сразу, что произошло. Костя как-то лениво приподнял со стола свою веснушчатую пятерню, протянул ее к лицу Николая и тот, взвизгнув по-поросячьи, навзничь рухнул со скамейки и, скуля, стал кататься по полу.

Митька оцепенел, не успев испугаться, остановившимися глазами смотрел на корчи Николая. Опомнившись и задрожав, спросил:

— Что это он, дядя Костя?

— А нича! Ты пей себе.

— Да что с ним?!

— А смык. — Костя равнодушно свернул новую самокрутку, одной ногой перешагнул через притихшего Николая, достал из печки горячий чурбачок, прикурил и, бросив его обратно, вернулся на место, окутался дымом. Не глядя на Митьку, пообещал:

— Счас встанет. Не переживай. А ну вставай, Колян, гляну, какой ты теперь.

— Гад, гад, бандюга, — всхлипывая, прогнусавил с пола Николай. — Погоди, доведешь — застрелю!

— Не. Не сможешь. Ты ж ничто, так, возгря кобылья.

— Вот тогда увидишь, — гнусаво тянул Николай.

— Ладно. Слепой сказал: побачу. Вставай, хватит.

Николай встал по-стариковски — сначала на четвереньки, потом, держась за скамью, на одно колено, затем на другое. Когда он повернулся лицом к свету, Митька вытаращил глаза.

Лицо Николая сверху вниз было перечеркнуто четырьмя багровыми, начинающими темнеть полосами, две из которых проходили через заплывающие глаза, а две… Митька в испуге отшатнулся: под всхлипы Николая пустыми клапанами хлюпали чудовищно разорванные, кровоточащие ноздри. Кровь двумя ручьями маслянисто-густо стекала по губам, по подбородку, капала на гимнастерку.

— Хорош, — удовлетворенно хмыкнул Костя. — Теперь ты законно загораешь: раненый.

— Сволочь ты…

— Полайся. Еще спасибо скажешь.

— Что ж это, дядя Костя? — дрожащим писклявым голосом спросил Митька.

— Нича. Заживет как на собаке. А подись на грех — от расстрела спасет…

Объяснение не только ничего не объяснило, но еще больше запутало, испугало и насторожило Митьку. «Какой еще расстрел? — заметалось у него в мозгу. — За что? И кто ж его может расстрелять? Он же был действительно ранен там, на передовой. Он же каждый день уходит на поляну подальше от избы, делает перевязку и не разрешает мне подходить, чтоб не стошнило с непривычки — очень уж отвратительная рана».

— Как от расстрела? А за что его расстреливать? — не выдержал Митька.

— Заслужил. Он же дезертир.

— А ты кто? — гнусаво закричал Николай. — Ты не дезертир?

— Пока нет.

— Брешешь, гад!

— А ты еще вдобавок и членовредитель.

— Брешешь, брешешь, проклятый!

— Ну ча кричишь? Пускай пацан знает, чего ты стоишь А, Митяй? Рази ж он пулю в лоб не заслужил?