Виктор Андрющенко - В огне и тишине

— Да не реви. Там еще много каши. А съешь — еще сварим. Крупы — мешок. А сала я дам.

Утешив таким образом Митьку, Костя, не спеша и в то же время удивительно быстро разыскал в подклети какой-то старый, некогда оцинкованный бак, видимо служивший вываркой у домовитой хозяйки, вычистил его песком у ручья и вымыл. Набрал воды. Позвал Николая. Вдвоем они приволокли бак, взгромоздили на плиту, развели огонь, и когда вода достаточно нагрелась, Костя усадил Митьку на пенек, велел сбрасывать одежду.

Митька сбросил пиджак, полуистлевшую ситцевую рубашонку, потом потянул через голову непонятного цвета исподнюю рубаху, некогда бывшую белой. Митька снял ее и попытался поглядеть на белье, приподняв перед глазами на вытянутых руках. На колени посыпались вши.

Костя вырвал сорочку и отшвырнул ее в сторону. Жалостно-брезгливо стал рассматривать грязное, покрытое струпьями от расчесов, синевато-желтое, будто из одних ребер составленное, тощее Митькино тело.

— Хорош… Душа на костылях, — неопределенно пробормотал Костя и, жирно намылив Митькину голову, неторопливо принялся брить. Митька жалобно поскуливал, и по нездоровой его коже вспухали зябкие пупырышки.

Оглядев оголенную синюю, изодранную расчесами, буграстую Митькину голову, Костя, словно любуясь делом рук своих, похлопал по новоиспеченной лысине, удовлетворенно сообщил подошедшему Николаю:

— Во! Как у годовалого воробья колено!

— Мыть его надо, куршивца.

— Точно. Вода в бачке горячая?

— Закипает.

— Давай, Колян, потрудись. Тащи из ручья ведерко воды и доливай бак.

— Да ты что? Ведро-то гнутое, ржавое!

— Почисть. Да побыстрей. Пацана заморозим. Небось сковородку под сало выдраил.

Николай чертыхнулся, однако поспешил с порученным делом. В натопленной, полной пару избе — Костя плеснул три котелка воды на раскаленную плиту — Митьку раздели донага и, уложив на деревянную строганую скамью, стали тереть намыленным жгутом сена. Митька скулил и взвизгивал, дергался и ерзал по скамье. Пока Николай из котелка окатывал Митьку теплой водой, Костя достал из вещмешка пару не очень белого, но выстиранного солдатского белья; с куска сала, обернутого чистыми портянками, снял одну и, приспособив ее под полотенце, бережно, но тщательно обтер вымытого мальчишку, надел на него огромные кальсоны, подвернул их, завязал поворозочки под коленом. Потом натянул нижнюю рубаху, рукава подкатил почти пополам, поднял Митьку легко, как ребенка, перенес на кровать, завернул в свою шинель, коротко приказал:

— Лежи.

Митька недолго понаблюдал за солдатами, что-то делавшими с его одеждой, и с давно забытым чувством сладкой истомы глубоко уснул.

Спал он долго и беспробудно. Когда проснулся, как никогда свежий и отдохнувший, в избе уже сгущался вечерний сумрак. Жарко и весело трещали дрова в печи, пламя уже явственно отбрасывало на стены уродливые ужимки теней от сидевших перед огнем обоих солдат. На плите что-то бормотало и булькало, по избе плыл аппетитный аромат.

Митька выбрался из шинели, спустил ноги с кровати и хихикнул, увидев себя в громадных кальсонах и длинной ночной сорочке.

Николай оглянулся на него, громко заговорил:

— Проснулся, соня? Ну и здоров же ты спать, Митяй! Я уж успел твои шмотки в кипятке выварить и высушить. Костя на продпункт сходил, сухой паек получил, суп сварил, одежу твою подлатал. Вона, гляди, сложил возле тебя. Прямо тебе ежели не мамка, так нянька.

— Балабол. Заткнись, — недовольно кинул Костя.

— Да шо ты мне все рот затыкаешь? Шо я тебе — лишенец какой, гроб твоей бабушке! Как че, так «заткнись»! Командир нашелся! — Николай кипел и плевался.

Костя невозмутимо и внимательно глядел на него.

— Ну, иссяк? Лишенец! Ты ж знаешь, что хуже лишенца. И заткнись.

Николай мгновенно сник и затих.

У Митьки вскачь заколотило сердце, испуг перехватил дыхание. Трижды прозвучавшее слово «лишенец» всколыхнуло в памяти сначала какие-то неясные, а потом и более яркие, пугающие воспоминания из его тревожного детства. Промелькнула отчетливая картина: в закутке за русской печью мать, содрогаясь от рыданий, методично билась лбом о стену, что-то приговаривая о проклятой жизни, о несчастных детях. В другом конце комнаты, глядя немигающими глазами на коптящую керосиновую лампу, нещадно дымил махоркой отец, и большие его натруженные руки хлебороба и кузнеца, безвольно оброненные на стол, временами нервно вздрагивали, как загнанные, исхлестанные безжалостным кнутом кони.

И еще мелькнуло в Митькиной памяти, что все это началось только что: когда пришел отец и как-то обреченно сказал с порога:

— Все. Лишили голоса. Из колхоза исключили. Так что мы, Ганя, лишенцы…

— Ли-шен-цы… — раздельно, теряя голос, повторила мать и, как слепая, пошла за печь…

С того рокового дня это непонятное Митьке слово стало злым роком семьи на долгие годы. Уже он научился понимать его смысл, уже с семьи сняли это проклятие, а оно продолжало в самые неожиданные моменты бить под коленки то отца, когда ему, уже уважаемому работнику и специалисту, отказали в приеме в партию, то старшего брата, когда он вступал в комсомол, лотом, когда добивался призыва в Красную Армию.

Брату помогло библейское правило, почему-то приписанное Сталину, о том, что сын за отца не в ответе. Крутые, не особенно рассуждающие местные работники, правда, со скрипом, но иногда выполняли это правило. Хотя, пожалуй, чаще бывало, что сыновья, чтобы по-человечески жить, брали другую, иногда девичью фамилию матери…

Митька, несмотря на молодость, уже наслышался обо всем этом и потому слово «лишенец» вызывало у него почти животный страх.

Но когда Костя сказал, что Николай хуже лишенца, Митька начал холодеть от ужаса. «Это кто же хуже лишенца? Убийца? Грабитель? Вор? Не враг же он народа?» А впрочем, почему бы и не враг? Митька помнил могучего и веселого соседа Пантелея Карпенко, чубатого, белозубого, обладающего чудесным тенором и любившего вечером на колхозном дворе собирать казаков в круг и «спивать» удивительные украинские «писни». Митька ходил в школу вместе с его сыном Сенькой и был однажды потрясен, когда покричав под окнами, не дождался Сеньки и, пробравшись в сад, нашел друга на копенке подсохшей скошенной травы заплаканным и безутешным: «Батьку забралы». А еще через месяц прополз по станице невесть как и откуда просочившийся слух: «А Карпенко, бачь, враг народа. Уже и расстреляли…»

Митька побежал к Сеньке, но тот, вдруг сразу повзрослев, сурово отрезал: «Ты ко мне не ходи! А то врагом будут считать». Сказал — отрезал. Повернулся, ушел в хату и захлопнул дверь. У ошарашенного Митьки вдруг всплыло слово «лишенец», и он опрометью бросился домой.