Дмитрий Несветов - Кончина СССР. Что это было?

Ведь у нас в России не было своей собственности, все крупные предприятия принадлежали Советскому Союзу, поэтому говорить о приватизации, банковской системе, говорить о рынке вообще никакого смысла не было, пока мы не разберемся в этом хаосе. И когда говорят, что Союзный договор вел нас к конфедерации, еще к чему-то, все это чепуха. Союзный договор решал главную задачу, которую впоследствии мы решали в России: задачу распределения полномочий между центром и республиками. В 1992 году мы вынуждены были это делать, потому что нам в России тоже грозил распад. Мы подписали Федеративный договор, который потом как бы сошел на нет, но он решил свою задачу: он консолидировал все республики в едином государстве – в России. Потом это было отражено в Конституции, которую мы приняли. И эти положения действовали, они были очень важны, чтобы скрепить государство, не развалить его.

Некоторые, правда, считали, что главные консолидирующие силы – это армия, это КГБ, это номенклатура, которая может это все удержать силой. А нужно было создавать такие условия, при которых люди имели бы возможность реализовать свои способности свободно.

В связи с этим возникает вот какой вопрос. Понимало ли тогда российское руководство, когда билось за эти полномочия, за разделение власти и собственности между Союзным центром и Россией, какое, собственно, хозяйство, в каком экономическом, финансовом и всяком прочем состоянии ему достается? Осознавало ли сколь-нибудь отчетливо, что со всем этим в ближайшие не то что годы и месяцы, а в ближайшие недели и дни следует делать?

И было ли российское руководство уже тогда, в 1991 году, когда возник институт президентства, когда возникли собственно российские реальные властные структуры, единым? Совершенно очевидно, что на союзном уровне в самой атмосфере большой страны единства уже не было совсем. Были абсолютно разные настроения, в том числе сводившиеся к тому, что слишком много стало демократии и как бы поприжать, подкрутить покрепче…

Так вот, относительно российского руководства: понимало ли оно, что именно получит в управление, если отобьет у центра полномочия, и было ли оно единым в этом понимании?

Не было борьбы.

Естественно, никто тогда из нашего руководства не предполагал и не мог знать, в каком состоянии находятся, скажем, бюджет, валютный фонд, золотой фонд, резервы наши и прочее. Мы это стали понимать сразу, как только развалился Советский Союз и как только нам досталось его наследство. Вот тогда и встал вопрос о том, чтобы немедленно переходить к либерализации цен. Это рациональнее, чем повышать цены указами президента, как это сделали Горбачев и Павлов. Следующий шаг – приватизация, появление частной собственности и создание банковской системы, чтобы была возможность иметь кредиты, не залезая в бюджет. Потому что, если мы этого не сделаем, не сделаем первого шага к рынку, мы просто погибнем. Нужны были слишком большие деньги, для того чтобы все время восполнять их отсутствие в бюджете. Между 8 декабря 1991-го, когда были подписаны Беловежские соглашения, и 2 января 1992 года…

… когда началась ценовая либерализация и стартовали полномасштабные реформы…

Да, меньше месяца оставалось. Мы сразу поняли, что это все немедленно надо делать. Вообще-то либерализация по нашим планам была назначена на 16 декабря. Это нас Украина попросила на две недели перенести, для того чтобы все сделать одновременно.

А вот тогда, в августе, перед ГКЧП, вам было понятно, что ситуация уже такова, что всякие действенные меры могут носить теперь только чрезвычайный характер?

Вы знаете, я думаю, даже Борис Николаевич Ельцин, наше первое лицо, не предполагал, что в августе может случиться ГКЧП и что после этого создастся такая опасная ситуация. Едва ли кто предполагал. И мы, честно говоря, уехали в отпуска, уехали в довольно спокойном состоянии, потому что понимали, что Союзный договор фактически завизирован и будет подписан, а мы осенью как бы с нуля начнем свою новую жизнь и работу.

Владимир Соловьев, Елена Клепикова «Борис Ельцин. Политические метаморфозы»

[О весне 1991 г.] Политическое распутье. Пауза, промежуток, безвременье – еще не демократия и уже не тоталитаризм, нечто среднее, когда народу разрешено говорить, но не позволено действовать. Отсюда эти бесконечные народные манифестации… они казались навязчивой тавтологией.

Анатолий Черняев «1991 год. Дневник помощника президента СССР»

Вечером я сел писать письмо Горбачева к Колю… Это SOS, ибо наступает голод в некоторых областях, забастовал Кузбасс – тоже «Долой президента!» В магазинах больших городов полки пустуют абсолютно, в буквальном смысле. М. С. просит Коля срочно помочь – заставить банки открыть кредит, а также дать деньги вперед под заклад военного имущества, оставляемого нашими уходящими из Германии войсками.

Егор Гайдар «Гибель империи»

К 1991 году <���…> ситуация ухудшилась: у страны неуправляемый внешний долг, властные резервы тают, потребительский рынок в катастрофическом состоянии, политическая стабильность подорвана, прокатилась череда межнациональных конфликтов.

Анатолий Черняев «1991 год. Дневник помощника президента СССР»

Да, наделал М. С. массу грубых – и не тактических, а стратегических – ошибок. И сейчас уже речь не о перестройке, а о спасении страны. А ее не спасешь, если дать разрушить государство… Между тем грядет катастрофа. М. С. собирал Совет безопасности. «Через 2–3 месяца кормить страну будет нечем… Ситуация 1927 года. Думайте»… Не стыкуется ничего!

Когда мы говорим об этом историческом отрезке, всякий раз возникает один и тот же очевидный и естественный вопрос, и я задавал его всем своим собеседникам. Ситуация 1991 года во многом уже могла расцениваться как чрезвычайная и в политическом, и в экономическом, и в социальном плане.

Сейчас много говорят о том, что если бы тогда у союзного руководства хватило бы воли, чтобы ввести элементы чрезвычайного положения в стране или в каких-либо отдельных ее регионах, но только не в результате какого-то там «гвардейского мятежа» или путча элит, а в результате системного решения, то ситуацию можно было бы выправить. Мы знаем, что новый глава союзного правительства (тогда он назывался премьер-министром СССР) Валентин Павлов был горячим сторонником чрезвычайных мер и просил для себя у союзного парламента чрезвычайные полномочия. Есть свидетельства, в том числе Председателя Верховного Совета СССР Анатолия Лукьянова, в которых утверждается, что сам Горбачев говорил о необходимости разработки мер для введения чрезвычайного положения в стране еще весной 1991 года.