Вероника Боде - Доктор Гоа

И я начала ездить в больницу каждый день. Там разрешены были посещения: два часа в первой половине дня и два – во второй. Когда оттуда выгоняли, я просто сидела в машине – не ехать же домой, за город… У меня еще кровь шла, я пыталась отсасывать молоко, чтобы ему сохранить, воспаление в груди пошло, правая грудь была как каменная, синяя, температура постоянно…

Короче, они просто сжалились надо мной, разрешили там жить. Никаких условий там тогда для мамочек не было. Все мамы уже уйдут, а я стою до последнего, молитвы читаю рядом с ребенком, пока меня не выгонят. И вот медсестра пришла, вынимает ребенка из кювеза, отсоединяет его от капельниц, достает катетер у него из головы, из вены, и вставляет новую иголку. А выглядит это так, что она реально вставляет иголку в голову. Я на все это смотрю, у меня так глазки закатываются, а потом делаю вдох и думаю: если я сейчас потеряю сознание, меня сюда больше не пустят. У меня сразу все балансируется, я поднимаю голову и вижу, что на меня смотрят через стеклянную стену пять человек из медперсонала. Потом заходит старшая медсестра и говорит: мы решили, что ты здесь останешься. Я спрашиваю: из-за того, что я сознание не потеряла? Она: из-за этого тоже. Обычно, говорит, этого никто не может вынести, мы здесь делаем такие манипуляции с детьми, и если ты останешься, то будешь все это видеть. И нам тут не нужна нервная мамочка, теряющая сознание, за которой тоже надо ухаживать.

Еще три недели мы с ним там находились. Насмотрелась я тогда – передать не могу… Ад – это на земле. Ад – это ночь с младенцами, орущими в кювезах… Дети разрываются от воплей, а медсестра одна на 20 детей, она ничего не может сделать. И я, конечно, сутками там не спала. Даже когда я уже совсем падала с ног и заведующая силой выгоняла меня спать в отдельную комнату, я все равно не могла уснуть: психика съехала.

В таких ситуациях превращаешься в робота. Для меня вообще не существовало внешнего мира. Была вот эта палата, была лестница на его этаж, – вот подняться по лестнице, войти в палату, находиться с ним, с ним, с ним, всем улыбаться, со всеми разговаривать, смеяться, делать вид, что все нормально, быть в адеквате. Ведь если заметят малейшее отклонение в психике, то сразу же отправят оттуда. А невозможно же постоянно сохранять нормальное состояние, если крыша едет. Поэтому ты не допускаешь, чтобы поехала крыша. Но спать тоже не получалось, я и не спала.

А до этого я еще не спала в роддоме, потому что мне каждые три часа меняли капельницу, и плюс еще у меня постоянные схватки, а никаких обезболивающих пить, естественно, нельзя… Но там у меня хоть на два часа иногда получалось уснуть, а тут – уже совсем не получалось. Ведь сон – это все-таки состояние расслабленности, а тут если расслабиться, то можно было все упустить: себя, ребенка… И ребенок нуждался постоянно в моей энергии, в том, чтобы я была рядом, – я это чувствовала. И я не могла сама от него оторваться, когда отрывалась, начинала нервничать, мне надо было его чувствовать: что он есть, что он спит или что он корчится.

Ему голос посадили трубкой для вентиляции легких, и он вообще не кричал. Это страшно видеть, когда ребенок корчит рожи, такое страдальческое лицо – и нету голоса… И я понимаю, что если меня не будет рядом, то медсестра не услышит, никто не придет… (После этого – сколько он у меня орет до сих пор – для меня это лучше музыки!)

Вот эти моменты и держали меня тогда в состоянии постоянного тонуса и не позволяли расслабиться. Я, например, ни разу не плакала. В какой-то момент я думала, что, когда уже все будет хорошо, я выйду в поле и буду орать, орать, орать, рыдать и биться об землю. Я понимала, что сейчас накапливается столько негатива, что рано или поздно он как-то прорвется.

Там был один момент, очень трогательный и на самом деле печальный. Девочка с нами рядом лежала, она родилась семи– или даже шестимесячной. Мне рассказали, что вчера умерла ее сестра (это были двойняшки), а мама лежит в какой-то другой больнице в реанимации: то ли в аварию она попала, то ли еще что… Девочка совсем крохотная, просто зародыш: как две ладошки. Но она орет, – ой, господи! – постоянно! И требовательная такая!

И вот через несколько дней появляется ее папа. Боже мой, совсем ребенок сам: лет восемнадцать, наверное, борода не растет. Глаза несчастные – господи, одна трагедия… Постоял две минуты, на меня посмотрел, на эту девочку – и вышел. Я ему говорю: погоди, ты куда пошел-то? Вернись! За руку его обратно затаскиваю, он смотрит растерянно, говорит: да ты не понимаешь, она ведь тоже умрет… Я говорю: с чего ты взял, что она у тебя умрет? Он: ну, сестра ее умерла… Даже дочкой ее не называет: видно, такой у него шок. Жена, говорит, еще как-то с трудом выживает. Я говорю: слушай, иди сюда и посмотри на моего. Он: а что, у тебя нормальный ребенок… Я говорю: да? Моего ребенка только с вентиляции легких сняли: еще неизвестно, какие у него изменения в мозге, может, он как растение будет, ты понимаешь, что он еще даже не орет? А в этот момент Денис начинает, как по заказу, корчить рожи, то есть орать, но без голоса, извиваться, а он же весь в трубках и иголках, его нельзя взять на руки. Я говорю: твоя, поверь мне, орет каждые три часа, есть просит – твоя выживет!

И когда их уже выписывали, этот папа идет такой счастливый, с женой: она еще слабенькая, но выжила, выздоравливает. А он дочку несет на руках, меня не узнает сначала, а потом: ой, это вы! И жене кричит: вот, вот она, иди познакомься! Мне говорит: вы не представляете, вы же мне тогда просто дали силы, а до этого я был на грани самоубийства. Я говорю: ты офигел, что ли? У тебя вон, смотри, две девки какие: жена, дочка, с ума ты сошел!

Всякие бывают ситуации. Там очень много было отказников. Это страшно. Много симпатичных малышей. Жалко их… Они здоровые – и от них отказались… Никому не нужны… Я спрашиваю: что дальше? Говорят: в Дом малютки, а дальше – по этапу.

Родители были очень против рождения моего второго ребенка. Папа меня затерроризировал. Он очень сильный, волевой человек. Всю беременность я слышала в свой адрес много негатива по поводу того, что не сделала аборт. «Ты с двумя детьми себе никого не найдешь, и так уже второй раз развелась, твой второй муж просто всю психику тебе сожрал, он подонок, и сейчас ты себе еще одного ребенка рожаешь! Ты родишь больного, ты будешь всю жизнь с ним мучиться, что ты с собой делаешь? Ты от него отказывайся!» Чего только я не выслушала, это была жуть… Но когда он родился, они, конечно, приехали, молодцы.

Потом, когда прошло уже несколько месяцев, все стало как-то стабилизироваться, но вот этот виноватый вид папы… К племяннику моему, сыну сестры, папа весь прямо тянется, а на Дениса все время смотрит таким странным взглядом: то есть он его не может принять, чувствует себя из-за этого виноватым, и мне так его жалко… Помню, я к нему подошла и говорю: «Пап, ну слушай, правда, не вини ты себя ни за что. Я – такая, какая есть, я сделала то, что мне нужно было сделать». Он говорит: «Да ты через ад прошла…» А я: «Ну, значит, мне надо было через этот ад пройти. Пап, ну ты же начал йогой заниматься, ты же понимаешь, что дети сами выбирают родителей. Значит, и ему надо было через это пройти». И с этого момента он стал оттаивать, стал к ребенку подходить, а когда мальчику уже было месяца четыре, впервые взял его на руки. Сказал: «По-моему, я перестал его бояться». И я поняла, что у моего сильного, мощного, мудрого папы был просто страх за меня и именно он провоцировал всю эту агрессию. Я стала как-то очень позитивно говорить с ним, подходить к нему, обниматься, и он оттаял, теперь, слава богу, полностью принимает ребенка, сейчас вот очень переживает, что мы так надолго в Индию забрались.