Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

На Аэропорте отцу нравилось ходить с кошелкой на рынок или в магазин, что просто оскорбило одну из обитательниц “Драматурга”: “Я-то думала — Нилин, а он с кошелкой…”

Он торопился с тюком одежды под мышкой в химчистку, когда окликнул его Константин Симонов; спросил: “Вещи краденые?” “Почему ты решил?” — “Редко печатаешься, а есть-пить надо”.

— Я и не знал, что ты на Аэропорте теперь живешь, — сказал Симонов, — а у меня тут офис. — И придержал отца за плечо: — Куда ты торопишься? Когда еще увидимся…

Отец, наверное, понял, что всегда сам спешивший, всегда занятой Симонов с ним прощается (Константина Михайловича очень скоро не стало). Но в записи о встрече он от какого-либо комментария воздержался.

В Лаврушинском, по моему восприятию, не было двора в привычном городском понимании — для основного состава жильцов этот двор заменяло Переделкино.

Сказав про двор в городском понимании, тут же подумал, что в коммунальной своей функции двор и стирал ту грань, какая существовала когда-то между городом и деревней.

Ко времени переезда моих родителей на Аэропорт переделкинский городок писателей уже напоминал скорее Лаврушинский изолированностью обитателей. Я реже бывал в Переделкине, и мне казалось, что со смертью Корнея Ивановича ритуал прогулок по кругу существенно изменился: уменьшилась продолжительность остановок при встречах, потом и сами остановки сделались необязательными. Кивок (разной степени доброжелательности) на ходу — и все, а чем дальше, тем чаще встречались и незнакомые люди (вселение в дачи сделалось более общедоступным, элита становилась все многолюднее).

Былое Переделкино напоминал теперь ДТ внутри ограды; за оградой — на кругу — обладатели путевок выглядели менее уверенно, чем старожилы. Но начавшийся процесс большей общедоступности освобождавшихся дач делал арендаторами вчерашних обладателей путевок ДТ.

А на Аэропорте, перед башней кооператива “Драматург”, пятачок возле главного подъезда (второй подъезд вел в однокомнатные мастерские), поначалу не огороженный, вполне заменял привычный московский двор — и все соседи моих родителей знали и друг друга, и друг о друге.

Отец почти был знаком с этими людьми, сочинявшими, как считал он, тексты для говорящих собак (говорящие собаки возникли в его сознании по прямой ассоциации с теми собаками, что во множестве выгуливались перед домом). Но, как и всегда, новые люди вызывали в нем любопытство — и, возвращаясь со двора, он подолгу рассказывал матушке, с кем из жильцов сегодня познакомился.

Пока мой младший брат обустраивал новую квартиру родителей — он у нас в семье единственный рукастый человек, — что-то ремонтировал, что-то проводил, что-то прибивал (дальнейший перечень глаголов окончательно выдаст мою некомпетентность), я надеялся (и брат, по-моему, тоже), что отец с матерью одумаются и останутся в Лаврушинском (зачем им Аэропорт). Брат все делал, как он любит, обстоятельно, время шло, и я привык было к мысли, что если и будет переезд с Лаврушинского, то сам же брат и переедет со своей семьей.

Когда родители все же сделались, вопреки моим и брата ожиданиям, соседями Вайнера, я ни минуты не сомневался, что вмешательство отца в наши аэропортовские отношения с Жорой обязательно произойдет.

Мне ничего не оставалось, кроме стараний не выглядеть в неизбежной ситуации совсем уж глупо.

Жору понять, наверное, будет легче. Почему же, заняв положение известного писателя, не стать на равных с известным писателем постарше, вчера еще, возможно, смотревшим на тебя сверху вниз, а сегодня еще вопрос, чье влияние пересилит? Почему бы и не поставить спортивный интерес во главу угла?

Отцовскую позицию понять сложнее.

Когда-то Юрий Трифонов назвал его манеру разговаривать “следовательскими штучками” — говорил отцу: “Оставьте ваши следовательские штучки, Павел Филиппович! Думаю я по этому поводу то же самое, что и вы”.

Но друзья-приятели — и не только мои, но и младшего брата — на эти “штучки” непременно ловились и сдавали нас с потрохами: выдавали, как теперь говорят, “негатив” (“позитива” и на самом деле недоставало, но не “позитив” интересовал отца).

Школьные приятели сдавали меня с энтузиазмом — недавно один их них, которому тоже за семьдесят, сознался, что в нашей семье он больше всех восхищался отцом, — повод ли, однако, осложнять мою жизнь?

Но отец угадывал стремление поделиться наблюденным “негативом” и у моих взрослых друзей — никто не устоял до конца перед его расспросами.

Вейцлера и Мишарина и долгое время отец знать не знал — хотя они таили на него обиду: их в Союз писателей с первого раза не приняли, когда отец был председателем приемной комиссии.

Несмотря на обиду, более прямодушный, чем Мишарин, Вейцлер говорил мне о своей мечте: что придет он к нам на Лаврушинский, а отец скажет: “Ты, Саша, пойди в другую комнату, нам с Андреем надо поговорить о наших писательских делах”.

Вейцлер такой возможности не дождался, а Мишарин, когда я уже не жил на Лаврушинском, приходить к отцу не приходил, но по телефону с ним разговаривал. Если трубку брала матушка, Мишарин говорил, что звонит лишь затем, чтобы “услышать родной голоса Павла Филипповича”. И Павел Филиппович — к неудовольствию матери, не любившей все неестественное, — называл Мишарина не иначе, как Александром Николаевичем, и за глаза.

Потом Александр Николаевич перестал быть отцу интересен — и мне бывало неловко перед Мишариным за отцовскую холодность.

Не могу даже сказать, что Жора меня сдал. Он только сказал отцу: “Нелегко будет Саше нас догонять”. Отец с удовольствием передал мне это высказывание.

Внутренне покривившись, я сказал отцу, что ничего обидного для себя в замечании товарища не вижу: на данную минуту положение Жоры выглядит предпочтительнее, и уж я-то получше других знаю, каких усилий ему стоило нынешнее процветание.

Тем не менее я чувствовал, что отцу Аркадий нравится больше, чем Жора. Конечно, “здравствуйте, наш дорогой Павел Филиппович” Аркадия скорее располагало к себе, чем Жорина якобы забота об улучшении моих дел.

Когда Жора жил в Америке, а мы с Аркадием иногда встречались, я обратил внимание, что при всей своей внешней брутальности и бретерской бравости старший брат в отношении к людям бывал мягче младшего, больше предан товарищеской этике. Но я (и тогда, и потом) ближе был с Жорой. И мне неприятно было, что, не зная толком ни того ни другого, отец отдает предпочтение Аркадию.

И все же не отцу и не Жоре обязан я очередным перерывом в отношениях с младшим братом Вайнером.

Какой-то ветеран (полковник, кажется) прислал на адрес Союза писателей (копия — фигурантам поднятой им проблемы) письмо с обвинением братьев Вайнеров в плагиате. “До каких пор, — цитирую я по памяти конец письма ветерана, — братья Вайнеры будут обкрадывать русских писателей Богомолова и Нилина?”