Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

Писателей, выступавших на панихиде, не могу вспомнить. Помню, что видел у ворот кладбища Фазиля Искандера — он дружил с Аркадием, но не знаю, был ли почитателем (или хотя бы читателем) книг братьев Вайнеров.

Наибольшей знаменитостью из выступавших был, конечно, Кобзон. Кобзон вспомнил, как советовал Аркадию бережнее относиться к своему здоровью, а тот ему ответил: “Кацеле [кажется, по-еврейски это “котенок”], неужели из-за того, чтобы протянуть годом больше — годом меньше, я стану себе отказывать в лишней рюмке…”

И это очень похоже было на Аркадия. Он и вышел из последней больницы, где оставила его для сохранения здоровья Софа, улетевшая к дочери в Америку, — вышел, чтобы поучаствовать в каком-то фестивале фильмов на криминальные темы, где он считался президентом, и вряд ли миновал банкет.

В дефолт девяносто восьмого года Аркадий прогулял пропадавшие деньги с друзьями — ничего в спешке покупать не стал по принципу, что пропито, про… что, короче, вложено в сексуальный акт, то в дело произведено.

Прожил он годы, проведенные Жорой в Америке, веселее, чем младший брат.

Правда, весело он жил и до отъезда брата: по словам Жоры, одной из причин разрушения их писательского союза стал неинтерес Аркадия к тем новым задачам, которые предлагал Жора для превращения их в самых больших писателей на свете.

Со сцены Дома кино в каждом выступлении Аркадия называли не иначе как выдающимся писателем.

Но Жора — при жизни причем — слышал такие же слова и о себе.

Это было при мне — и тоже в Доме кино.

Собрались на презентацию новой книги Жоры — и Аркадий пришел со всей семьей. Внешне — для широкой публики — отношения не разрушались.

Примирившись с тем, что мировая слава недостижима, Георгий все же попытался умыть отечественных детективщиков, находившихся в небывалой прежде чести.

Сочиненный им в кратчайшие сроки роман назывался “Умножающий печаль”. Обожавший Жору, но к произведением его остававшийся равнодушным отец Михаил, тут же окрестил роман “Умножающим пошлость” — и сам роман, по-моему, не прочел.

А я прочел.

Вайнер производил на меня впечатление человека одинокого, которому и поговорить по-настоящему было не с кем. И мне хотелось, чтобы роман, сочиненный им теперь без всякого соавторства, получился лучше предыдущих.

В художественных возможностях Жоры я по-прежнему сильно сомневался. Но допускал, что из Америки он увидел в нашей жизни — в той, правда, ее части, которая не особенно интересовала меня, — нечто неожиданное и вряд ли отечественным детективщикам доступное.

Я не был разочарован тем, что прочитал, и только не понимал, зачем нужно было уезжать, чтобы в своих представлениях о жизни не продвинуться. Или лучше сказать, что в представлениях-то, может быть, и продвинуться, но так и не найти инструментария для выражения этого понимания.

Конечно, раздражал и язык ставших обязательными для Жоры (после прочтения “Мастера и Маргариты”) отступлений на религиозные и философские темы, которые и у самого Булгакова мне не нравились, а у Вайнеров я их просто пропускал.

Миша был не по-товарищески жесток в оценке романа Жоры. Но по сути прав.

Роман вышел у нас тиражом, и не снившимся писателям, которых критика признавала лучшими. Но не уверен, дотянул ли он до тиражей Марининой и Донцовой, презираемых Вайнерами как занимающих по недоразумению их, классиков, место.

Успехом Жоры следовало считать и то, что по роману немедленно сняли многосерийный фильм с участием новых знаменитостей. Только культовым осталось все равно “Место встречи”. Уехавший Жора со своим романом оказывался нужен меньше, чем ничего не пишущий, но у всех на виду остающийся Аркадий.

Модератором презентации в Доме кино был некто Армен Медведев.

Когда-то на фестивале в Ленинграде, куда впервые я был командирован от АПН, этот Армен Медведев был вроде атташе пресс-центра, бегал с какими-то бумажками.

Дальнейшая карьера развивалась до должности министра кино, а затем нашлось для него еще какое-то хлебное место. Он опубликовал свои мемуары, из которых не очень было ясно, каким образом, оставаясь, как убеждал Армен, кинокритиком, он достиг таких чиновничьих высот. Я так понял, что у ничтожных людей, называемых им своими учителями, он действительно учился — и научился тому, что при всех режимах бывал нужным кому-нибудь наверху.

Дословно вряд ли процитирую, но сказал Медведев что-то вроде того: “Хотелось узнать, что думаешь про сегодняшнюю жизнь ты, выдающийся русский писатель?”

Зависть не всегда отличишь от неловкости (во всяком случае, сам я не всегда отличаю).

Поэтому, когда не поднялся вместе со всеми в ресторан на банкет, не мог и сказать (себе же) точно — зависть ли мною владела или неловкость?

Вообще-то зависть не мешает пить водку. В былые времена мне и неловкость не очень-то мешала.

Но что-то, вероятно, со мной случилось.

Мне неловко сделалось после разговоров с Жорой о литературе, где каких только знаменитостей не подвергал я беспощадной критике, сесть теперь за банкетный стол и влиться в общий хор похвал.

И промолчать на банкете было бы неловко.

Книга “Умножающий печаль” подарена мне автором с надписью чуть ли не более лестной, чем сказанное Медведевым о нем.

Жора что-то почувствовал, не увидев меня в ресторане. Но при следующей встрече ничего не сказал.

Дальше мне, как всегда, будет трудно обойтись без специальных знаний, возможны словесные ляпы или неточности, но в моем кругу на этот счет не с кем проконсультироваться.

Словом, первая часть похорон Аркадия проходила при строгом соблюдении еврейских обрядов, большинству из присутствующих (даже из евреев) в подробностях незнакомых.

Происходило это довольно долго — у Жоры упал сахар в крови, кто-то из рядом стоявших дам отломил ему кусочек шоколадки.

Я задержался на сугубо еврейской части похорон и оттого еще, что знаю продолжение, происходившее по разряду совсем другого официоза.

В прежние бы времена подчеркнутое еврейство в биографии милицейского капитана (или Аркадий успел все же стать майором на Петровке?) понимания у властей могло и не получить. Нынешней же власти было безразлично — хоть все поголовно превращайтесь в евреев, ее не убудет. Да и у евреев в глазах великорусской общественности появились некоторые преференции — перед кавказцами, например.

Властям было важнее другое — взять знаменитого писателя под свое (желательно на всякий случай советское) знамя.

И после строго, повторяю, соблюденного иудейского обряда по центральной аллее Востряковского кладбища, высоко вскидывая ноги в начищенных сапогах — не впервые ли в истории кладбища? — двинулся, чеканя по гравию шаг, почетный караул.