Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

Мне запомнилось, как Андрей (сам себя назвавший “сиротой на елке”) жмется к Кабакову, а Кабаков по-генеральски комментирует обстановку: говорит про Майю, например, Кучерскую, что, на его взгляд, она самая обещающая из молодых. Я легко мог представить Андрея при других обстоятельствах в том же ДТ, где бы он с оценками всех действующих писателей не стеснялся. Но в том, что на Букере он молчал, было известное проявление такта.

Мне делалось неловко, когда в книжном магазине на улице Горького Андрей, рассматривая обложки новинок, слишком громко восклицал, называя знаменитых писателей по именам — “Людка Петрушевская”, допустим; я понимал, что, когда занимались они с “Людкой” в драматургической студии у Арбузова, Андрей — мечта всех учившихся сочинять пьесы женщин, мог и называть по-товарищески Петрушевскую Людкой, но в магазине я себя с ним чувствовал как Шапиро на рандеву с Замойским в пивной-деревяшке у трамвайной остановки.

И за Андрея, когда видел я его на приемах, испытывал неловкость и обиду: он-то каким образом стал для литературного народа чужим? Ему-то зачем сюда приходить — и чувствовать себя лишним?

Но потом из откровенного с ним разговора я понял, что бывать ему на вручении Букера крайне важно.

У себя в городке он вел литературный кружок в синагоге (а где же еще). И по возвращении из Москвы на кружковцев своих он должен производить впечатление человека, укорененного в литературной среде настолько, чтобы странным казалось, что Букер снова присудили не ему, а кому-то другому.

В “Кофемании” мы развивали друг перед другом полюбившуюся в телефонных разговорах мысль (мною однажды высказанную, а он ее с удовольствием подхватил), что, пока поставленные цели не достигнуты, возраст в нашей жизни присутствует совсем необременительно: отдав генералам внешнюю (взрослую) жизнь, мы оставляем за собой внутреннюю молодость, а публично ведем себя так, словно и внешняя нам продлена.

И тут случилось уж никак не предусмотренное. За столиком неподалеку от нас, как цитата из Пастернака (“Тишину шагами меря…”), возникла Людмила Максакова. “Ты появишься у двери…” Нет, мы пропустили момент, когда входила она — с той продуманной естественностью, что позволяет актрисе стать незамеченной, неузнанной.

Прежде видел я ее на сцене Вахтанговского театра, один раз встретил студенткой училища при этом театре и еще раз уже знаменитой артисткой на похоронах моего отца, а так — в кино, на телевидении, может быть.

Она не задержалась для меня в оболочке цитаты — я вспомнил (по общепитовской ассоциации) сцену из фильма, где играла Максакова эпизод без слов — девушку на первом этаже ресторана “Прага”; она там, воспитанно обращаясь с вилкой и ножом, ест блинчики или что-то еще за одним столиком с главным героем картины, импозантным мужчиной. И я запомнил, как она смотрела на мужчину-героя. Самые точные слова испортили бы эпизод напрочь.

Брошенный в сторону Андрея взгляд я себе, возможно, и нафантазировал.

На втором курсе в Щукинском училище ставили отрывок из повести моего отца “Жестокость”. Героя играл студент по фамилии Ганшин — я когда-то часто видел его в ресторане Дома актера всегда вместе с Александром Збруевым. Збруева сейчас все знают, а Ганшина никто не помнит. Но Ганшин начинал никак не слабее Збруева. Автора (в программке он именовался Павлом Нилиным) играл тоже очень известный сейчас Вениамин Смехов.

А роль героини — той, что изобразила в кино жена Мариса Лиепы, а должна была сыграть ставшая (как и предполагал ее учитель Довженко) очень своеобразным писателем красавица из ВГИКа Ирина Поволоцкая (моя соседка по улице имени Довженко), — исполнила в отрывке Люда Максакова.

В сильный мороз зимой пятьдесят восьмого года студентка приезжала к отцу на дачу, что-то хотела неясное в роли уточнить, а он ей советовал читать маркиза де Кюстина и еще какие-то книги, какие сам, я не уверен, что прочел.

Потом она — уже при мне — приходила на Лаврушинский. Вечер проходил как-то непривычно для нашей семьи суматошно и многолюдно. Помню присутствие моих приятелей из “Современника” Владика Заманского (его, как Збруева, все знают) и Миши Федорова (известности, по-моему, не снискавшего). Оба они то ли пробовались, то ли собирались пробоваться на фильм “Жестокость”. Отцу не нравился ни тот ни другой, но и сам он, чувствовал я по недоуменно-немигающему взгляду студентки Люды, не выглядел таким, каким бы ей, возможно, хотелось.

И совсем уж глупо получилось, когда друзья-актеры запели песню к фильму на слова отца (мелодии то ли никто из поющих не помнил, то ли не была еще сочинена мелодия) при девочке, учившейся в музыкальной школе играть на виолончели, к тому же дочери знаменитой певицы из Большого театра (отец когда-то говорил нам, что был с Марией Максаковой знаком, но не помню, чтобы разговор с дочкой о матери зашел тогда за наши столом).

Я пошел провожать Люду до троллейбуса на Каменном мосту, но почему-то не знал, о чем с ней говорить. Мы учились в разных театральных школах, но многие первокурсники обычно друг друга знают. И я одного малого с их курса знал, но как-то не сообразил о нем спросить.

Гарика Васильева с нашего курса за провинность перевели на год перевоспитываться к щукинцам. Он тоже кого-то играл в отрывке из “Жестокости”. И сказал Люде про меня, что я “немного странный”, — и ко всем огорчениям вечера в Лаврушинском приходилось добавочно расстраиваться из-за того, что считают меня странным.

Странным я ни тогда не хотел быть, ни сейчас. Но сейчас меня вроде бы и не обвиняют в странности, наоборот, все более кажусь и себе, и всем элементарным — и слава богу.

Во второй раз, как уже сказал, я видел уже ставшую знаменитой артисткой Людмилу Максакову в Доме литераторов на похоронах моего отца пятого октября восемьдесят первого года.

Мы виноваты перед отцом за то, что выставили гроб с ним в Доме литераторов: он говорил, что писательское начальство не любит его, а он не любит писательское начальство. И не хочет даже представлять себе его у своего гроба.

Но еще он сказал: “Друзей нет, некому и на похороны будет прийти”. Это опасение в нашем с матушкой сознании и перевесило пожелание покойного. Прямо в крематорий и в самом деле много народу не придет, а в Доме литераторов всегда какой-то народ.

Матушке даже показалось, что пришли проститься многие. Но, как отметил тот же Гребнев, можно было ожидать народу и побольше.

Начальники на минуту встали в почетный караул мрачной шеренгой с уставленными в пол равнодушными лицами.

И вдруг в распахнувшуюся снаружи центральную дверь узкого зала вошла вся в белом, нарядная Людмила Максакова — в руках роскошный букет белых роз. Эффект ее входа, понятно, никак не на скромность траурного зрелища был рассчитан. Но я только из-за такого ее появления готов простить нашей семье неповиновение воле покойного.