Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

Позднее, когда я не мог не знать, что Софа уже не только врач, но и кандидат медицинских наук, все равно при упоминании про жену Аркадия сразу же вспоминал танец на Жориной свадьбе в доме, где через много лет так некрасиво поступили с иностранным дипломатом.

В институт имени Герцена я на всякий случай пришел вместе с Мишей.

Дружившая с женой Аркадия ближе, чем с Жориной, Мила Ардова, напутствуя меня на встречу с профессором Дарьяловой, никаких дополнительных рекомендаций не давала. Миша тем не менее предупредил, чтобы я не называл ее Софой.

А я и не собирался — в чем угодно можно обвинить меня, но не в тяге к уже осужденному мною выше амикошонству.

Однако, услышав на первом же приеме у профессора “раздень рубашку”, почувствовал себя в большей степени своим, чем если бы предложила она мне рубашку снять.

У Валентина Катаева (в “Алмазный мой венец”) есть эпизод, где он проходит обследование перед поездкой за границу.

По некоторым намекам надо (цитирую дословно) “спустить штаны” и, лежа на холодной клеенке кушетки, максимально подтянуть колени к подбородку — читатель в годах догадается о специализации врача.

У Катаева профессор-уролог — женщина, и при этом хорошенькая. Неловкость позы не мешает писателю рассмотреть ножки профессорши, обутые в изящные туфельки.

Опыт осмотров после пяти лет в клинике у меня был никак не меньшим, чем у Валентина Петровича.

Поэтому, услышав про рубашку, которую следует “раздеть”, я было успокоился, предположив, что натягивать профессору резиновую перчатку не придется.

Но предположения мои не оправдались.

И про Катаева я вспомнил уже потом — для возвращения душевного равновесия.

Катаев мне — редкий случай — помог весьма относительно. Валентин Петрович не встретил свою лекаршу в молодости — и не видел никогда ее танца с прыжками-взлетами чуть ли не на полметра от пола.

Не знаю (да и лучше мне не знать), о чем подумала (я все же надеюсь на абстрактность медицинского мышления профессоров), ощутив мой напряг, Софья Львовна. Но мне после осмотра стало как-то легче называть ее Софьей Львовной, обращаясь к доктору официально.

Правда, через несколько дней она, позвонив мне единственный раз — предупредить о необходимости какой-то бумажки из клиники, кажется, — назвалась Софой (что-то Миша перепутал) и вдобавок не Дарьяловой, а Вайнер.

И я вспомнил, какой замечательной женой была Софа покойному Аркадию.

Аркадий подходил к обеду творчески — и до последней секунды не мог решить, что будет есть на первое, харчо или рассольник. И доктор наук, профессор, автор толстых монографий о наиболее правильном использовании луча при лечении онкологических больных Софья Львовна Дарьялова готовила на всякий случай три варианта обеда.

На еженедельных обходах Софья Львовна появлялась в нашей палате вместе с Анной Владимировной Бойко, заведующей отделением (профессор Дарьялова заведовала профильной кафедрой).

Анна Владимировна, слушая ответы на свои вопросы от размещенного напротив меня больного, проходившего тяжелый курс химиотерапии, взяла обыкновение слегка приобнимать меня, что придавало мне духу: ласка начальства (тем более медицинского) всегда более чем лестна.

Ученые дамы дружили — и возможно, Анна Владимировна хотела сделать приятное прежде всего Софье Львовне, приободряя ее не слишком афишируемого протеже.

В семье Вайнеров бытовало предание, что редкой удачей женитьбы старший сын обязан отцу.

Он где-то увидел красавицу блондинку не раз воспетых русских статей, но по некоторым приметам, ведомым только такому умному, каким был папа знаменитых братьев, еврею, распознал в ней все-таки еврейку — и тут же решил, что о лучшей жене для Аркадия нельзя и мечтать.

И каким-то образом устроил, чтобы молодые люди познакомились.

Буду на Востряковском кладбище — обязательно поклонюсь могиле Александра, по домашнему Ефима Григорьевича, Вайнера.

Мы возвращались с похорон…

Как хотелось бы мне не только никому не подражать в манере повествования, но и не ловить себя вдруг на сходстве с кем-то, кого вроде бы не собирался брать за жизненный образец.

Тем не менее первой же строчкой — и тем более теми, что за ней последуют (да и встречались наверняка в предыдущих частях повествования), — напоминаю себе сейчас одного сотрудника Телеграфного агентства Советского Союза.

В помещении, отведенном для спортивной редакции ТАСС, поставили в сторонке стол для пожилого журналиста, никакого отношения к спорту не имевшего.

Фамилия его была Дмитриев. Бравые и бойкие спортивные журналисты, поездившие по миру, посмеивались над стариком, в разговорах чаще всего прибегавшему к эпитету “художественно” и существительному “разгильдяй”.

Специальностью этого скромного, напоминавшего Башмачкина из той самой “Шинели” Гоголя, откуда вышли великие писатели (но спортивные журналисты не только в нее не вошли, но даже не удосужились прочесть), стали отчеты с похорон разных видных деятелей.

Коллеги, не прочитавшие “Шинели”, естественно, в отчеты эти не заглядывали. Был, конечно, в главной редакции ТАСС некто, отвечавший за своевременное освещение номенклатурных похорон. Но сюжет моего воспоминания о Дмитриеве в том, что для одной из его работ читатели нашлись, и весьма заинтересованно-внимательные.

У Анастаса Ивановича Микояна скончалась супруга.

А сам Микоян находился в тот момент на Кубе — уговаривал Фиделя Кастро не обижаться из-за убранных нами ракет, прежде нацеленных на Соединенные Штаты Америки.

Ракеты убрали, но Куба как плацдарм, откуда мы снова в любой момент могли грозить американцам, оставалась для нас необходимой. И даже смерть жены не стала поводом для Анастаса Ивановича оставить без присмотра Кастро, пока не убедится в прежнем градусе нашей с ним дружбы.

Похороны прошли без мужа покойной.

Но уже на следующий после похорон день к генеральному директору ТАСС Дмитрию Горюнову, в моем повествовании уже отмеченному, явились два министра союзного, как тогда говорили, значения с жалобой, что в отчете о похоронах они оба не фигурируют.

Горюнову проблема показалась не стоящей выеденного яйца — и он легко пообещал огорченным министрам, что допустившие ошибку сотрудники будут строго наказаны или вообще уволены, если ошиблись не впервой.

Но министры объяснили, что для них сейчас ничье увольнение не выход. Вернется с Кубы Анастас Иванович, пробежит орлиным взглядом отчет о похоронах супруги — и подумает, что для некоторых министров смерть жены начальника не повод для официально зафиксировнной скорби.

Такой поворот темы оказался неожиданным для генерального директора. А что, действительно, можно было теперь сделать для исправления ошибки? От растерянности Горюнов велел прислать к нему сотрудника, о существовании которого он до этой минуты не имел представления.