Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

Липкин умер вне дачи, на зимней прогулке в нескольких шагах от крыльца. Ему было за девяносто. И мне всегда хочется представить, думал ли он в свои годы о смерти или, привыкнув к долголетию, строил планы на дальнейшую жизнь.

Галлай умер на восемьдесят пятом на даче. Не знаю, в какой из комнат это произошло, не знаю и о том, превращал ли он в свой кабинет келью Семена Израилевича — в доме есть комнаты и попросторнее.

В тот летний день девяносто восьмого года мы с женой вернулись из Парижа с чемпионата мира по футболу (я был туда командирован журналом), до Переделкина добрались, когда уже вечерело. На улице Довженко что-то снимали для рекламного ролика, дорогу нашей машине перегородил тонваген — и я предположил, что мы сегодня останемся без электричества. И свет действительно погас на всю ночь.

В эту ночь Герой Советского Союза Марк Лазаревич Галлай и скончался.

Сын Галлая — с Юрием Марковичем я знаком, хорошие отношения с ним и его женой Галиной наша семья поддерживает — рассказывал, что отец накануне ездил (за рулем) на прием во французское посольство — и машину, как привык, гнал со скоростью самолета.

Обе старости — и Липкина, трудившегося до девяноста с ясной головой, и Галлая, физической формы не утратившего, — производят сильное впечатление.

Мне до таких лет не дотянуть — и хотелось бы удерживаться сколько смогу на легкой форме не вполне осознанной старости.

Авдеенко был моим первым начальником.

Помню, как Галя Брежнева, чувствуя, что Авдеенко, исчезая среди дня со службы, начинает вести тайную от нее жизнь, спрашивала меня подозрительно-тревожно: “Где твой начальничек?” А я шутил, что у Галины Леонидовны есть возможность организовать мне допрос в известном учреждении с применением активных методов следствия — и тогда Авдеенко, обманывающему дочь руководителя государства, не сдобровать.

Позднее я (уже без всяких шуток) думал о том, что после случая с Авдеенко Галина решила любить только тех мужчин, которым ее покровительство будет жизненно необходимо — и полная зависимость от нее станет самой надежной защитой от их склонности к обману.

Вот тогда и начались брильянты, генералы, певцы, годившиеся во внуки.

Общение же с Авдеенко и его друзьями в АПН можно обозначить как самый романтический период ее жизни после молодости, завершившийся запретом на брак с юным Игорем Кио, нашим будущим другом.

Цирк, конечно же, учреждение замечательное. Но цирковые — и даже те, кто работал, как у них говорят, “по разговору”, — не дотягивали все же до нашей компании, где длинные языки были у каждого — и мололи такого, что на партийных дачах не услышишь. Правда, и папа Галины в своей среде считался острословом (пока не появились сложности с зубным протезом), а на дне ее рождения блистал, я помню, в качестве тамады будущий военный министр (а тогда секретарь ЦК, курирующий оборонку) Дмитрий Устинов. На футболе в Лужниках к ней с веселой шуткой подошел брюнет — и она, когда брюнет отошел, сказала, что любит с ним разговаривать, такой обходительный человек, — это был глава госбезопасности Семичастный.

Романтика выражалась и в том, что лебезившее перед Галей руководство АПН, наблюдая свободу наших с ней отношений, никого тем не менее, включая Авдеенко, в должностях не повысило.

Нет, непроста была советская власть, многое понимала — и знала, на чем держится.

У меня неоднократно осложнялись отношения с администрацией Дома журналиста — и не раз выходцами из военного флота и партийных органов я объявлялся после буйных вечеров в профессиональном клубе персоной нон-грата.

В один из таких разов сидел я почти до конца рабочего дня в нашем офисе на Пушкинской площади — и не знал, куда себя деть. Галина тоже задерживалась по своим соображениям. Авдеенко не появлялся — она, как всегда, спросила у меня: “Где твой начальничек?” Я, как всегда, ответил шуткой про Лубянку. “Поедем в Дом журналиста?” — спросила Галина. Я объяснил, что ДЖ для меня временно закрыт. “Все равно поедем!” — сказала она. И, пока от Пушкинской ехали до Суворовского бульвара, я предвкушал, как будут посрамлены сейчас администраторы, когда войдем мы с Галей.

Но получилось иначе.

Галя с улыбкой бросилась к бывшим адмиралам-партработником, не успели они сделать при виде меня строгие лица: “Он хороший мальчик, такие подает надежды, мы все его в АПН любим, он на самом деле скромный, сам расстроен, что вы им недовольны…” Строгость на лицах смягчилась наигранным сомнением: “Ну ладно… Под вашу ответственность”.

Я был не отомщен, а только прощен.

В апээновскую бытность Галина той свободой в средствах, за какую потом всегда ее корили, не располагала (либо не решалась ее афишировать в нашем кругу). Конечно, у нее в сумке денег бывало больше, чем у нас перед получкой. И в такие дни гулять приходилось на ее деньги. Но в день получки Авдеенко подходил к каждому из нас (круг наш состоял человек из четырех-пяти) — и собранные деньги передавал Галине; никаких ее возражений при возвращении долга не принималось.

Сталкивалась ли она потом с подобной щепетильностью в денежных расчетах с теми богатыми мужчинами, что обязаны были ей карьерами?

Другое дело, что Галине нравилось быть хорошим товарищем — вносить некую праздничность в нашу жизнь, используя те возможности, какими располагала, — и это выглядело даже трогательно.

Сидим мы с Авдеенко у меня в Лаврушинском, потребовалось срочно сочинить какую-то бумагу — дома, не на людях, она сочинялась быстрее.

Звонит Галина со ставшим уже привычным: “Где твой начальничек?” Врать, слава богу, не надо. “У меня”, — говорю. “Что делаете?” — “Варим полусуп” (мы так называли суп из пакетов). — “Вылей, сейчас приеду”. С Кутузовского до Лаврушинского на машине — минуты.

Конечно, у нас и бутылка была — иначе зачем же варить полусуп? Но Галя привезла в целлофановой упаковке польскую “Выборову” (не в обычном гастрономе купленную), сыр и колбасу (явно из домашнего холодильника, не хватает только на обертке грифа “совершенно секретно”, эти сыр и колбасу сам Леонид Ильич приемлет).

Так весело открывалась для меня жизнь в АПН под началом Авдеенко.

В первый мой сезон службы на Пушкинской собрания нашей ордынской компании продолжались, хотя Миша Ардов от них уже отходил, передав мне Галкина, — остальные (Боря, например, или Андрей Кучаев) относились к Гене хуже, чем я, но виду долго не показывали.

Соученик Миши и Гены Леня Лейбзон так и задержался в провинции: Галкин через год из Якутии, куда уехали они с Лейбзоном вместе, вернулся в Москву, а Леня переехал в бывший Сталинград.

Как-то на Ордынке (Виктор Ефимович отсутствовал) Галкин вдруг вышел из-за стола и скрылся в кабинете хозяина. Я из любопытства заглянул к нему — и очень удивился, застав его печатающим на машинке Ардова-старшего.