Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

У Шуни мы смотрели старую комедию “Первая перчатка”. Потом Авдеенко за рулем своего автомобиля повез гостей по домам.

Сначала решили доставить домой Альдохина — как самого пьяного. Затем отвезли Григоровича и во дворе встретили маму балетмейстера — она прогуливала собаку. “Я очень рада, Сашенька, — сказала мама водителю, — что Юра напился с вами, а не с какой-нибудь другой сволочью”.

Отец, пообедав с французским министром, был в отличном настроении — и ситуация продолжала забавлять его. Он стал объяснять Зине, что “эти молодые люди журналисты — они написали статью про Сергея Сергеевича”.

Настроение у меня все равно было испорчено присутствием отца.

Но Сергей Сергеевич не дал никому скучать — он тут же налил хорошей водки в принесенные официантом (не тем, кому Григорович рассказывал про Сола Юрока) дополнительные стопки. Затем, постучав по краю своей рюмки ножом, объявил: “В армии есть такая команда: «Делай как я!»” Он разрезал повдоль свежий огурец и густо намазал его черной икрой.

Настроение у меня улучшилось — конфликт отцов и детей временно отложился.

В конце ужина Сергей Сергеевич хотел заплатить по счету, на что отец возразил: “А куда тогда деть партийные деньги?” И платил по счету он.

Авдеенко растрогался: “Как вы хорошо живете, отцы. А у нас так не бывает, чтобы деньги были сразу у всех, — всегда у кого-то одного”.

Сергей Сергеевич на проспекте Мира еще не жил; Авдеенко отвез его к черту на кулички, и только потом мы втроем поехали в Переделкино.

Кто видел передачу по телевизору по случаю семидесятилетия отца, мог заметить, что у юбиляра в кабинетике на московской квартире над письменным столом висит большая фотография: Сергей Сергеевич Смирнов (к тому времени уже умерший) с попугаем Арой на плече.

Отец был старше Смирнова, но пережил его на пять лет.

Сергей Сергеевич умер рано — он говорил одной родственнице, что никогда ничего не жалел: ни годов (кажется, годов), ни рублей (насчет рублей точно — в размахе щедрости Смирнов мало кому мог уступить), но досадно “отбрасывать тапочки” (его прямой текст) в шестьдесят лет.

Получается, что после совместной поездки в Будапешт весной пятьдесят восьмого года отец и Сергей Сергеевич тесно общались без малого двадцать лет.

Помню, застал я на московской квартире разговор отца с Виргинией Генриховной по телефону вскоре после похорон мужа, когда отец в ответ на фразу вдовы (я не мог ее слышать, но легко вообразить, что сказала она: “Вы были его другом…”) ответил: “Я им и остался”.

Вместе с тем, когда я сейчас захотел найти слова, чтобы рассказать (обнаружив нюансы) про особенность отношений отца со Смирновым, мне пришла в голову неуклюжая фраза. Засомневался, стоит ли фразу записывать, но раз пришла, случайность ли это?

Дружить и быть друзьями — не одно и то же.

Дружили отец и Сергей Сергеевич — несомненно.

Но со всей очевидностью назвать их друзьями поостерегся бы — в том повествовании, на какое я все-таки решился, мне бы менее всего хотелось быть неточным ради поддержания в себе (и в читателе, если он случится) благодушия. И так есть вероятность, что к неточностям ведет ослабление памяти; но в самих рассуждениях к точности, по-моему, следует стремиться, даже когда портишь себе постфактум настроение и на клавиши компьютера нажимаешь с менее чувственным удовольствием.

Взаимный интерес за два десятилетия не может не ослабнуть.

Тем более жизнь в известности и славе ежедневно расширяла круг знакомств Сергея Сергеевича с примечательными людьми. И то, что хорошее отношение у Смирнова к отцу оставалось (а оно, на мой взгляд, оставалось, при всех основаниях ухудшиться), — целиком заслуга Сергея Сергеевича.

Известность пришла к ним примерно в одно и то же время — к Смирнову, пожалуй, чуть-чуть раньше. О героях Брестской крепости он рассказывал по радио — и книга начала расти, непрерывно расширяться от притока новых подробностей, приходивших от слушателей. Тема (вслед за журналистом — расследователем — исследователем и биографом обнаруженных героев) увлекла множество людей.

Пришедшая известность разрешала Сергею Сергеевичу начать жить сначала — ему к пятьдесят восьмому году минуло всего-то сорок три года, — и он ее начал.

Отец готов был начать новую жизнь каждый раз, вернувшись из санатория, — пробовал жить, соблюдая здоровый образ жизни.

Но ни от чего из прошлого, так или иначе относившегося к литературной работе, он отказываться и не думал — примером тому “Жестокость”, возникшая из давнего рассказа. Он вернулся к нему, почувствовав себя более раскованным, — о каких-то главных для себя вещах думал очень давно и гнал некоторые мысли, замыкаясь в раковине осторожности. Но и возвращался к ним. Ему казалось, что непрерывностью записей он сделает более совершенным свой писательский инструментарий, — теперь можно сказать, что инструментарий его зависел от настроения. От запаса покоя, так и не пришедшего к нему.

Известность, вероятно, будоражила его, но и вселяла тревогу (уж такой он психикой был наделен, передав ее мне по наследству).

Пережив после запрета “Большой жизни” тяжелые времена, когда денег надолго не стало вовсе, он уже не был уверен, что всегда сможет их заработать.

Никогда не брал авансов. И его удивляла смелость Сергея Сергеевича. На первых порах известности денег у отца было никак не меньше. Но на такую широту жизни он решиться не мог. И более того, по-дружески, как старший, боялся за Смирнова: не справится с такими расходами. И сам на следующий день смеялся над тем, что вчера в гостях у Смирновых забеспокоился об их материальном будущем.

Отец был тяжелым человеком, а Сергей Сергеевич — легким. Подобным противоположностям вроде бы легче всего и сойтись — одному искать равновесие в другом.

Но если Сергей Сергеевич слегка (и с пониманием) посмеивался над странностями отца, то отца легкость, как ему казалось, отношения к жизни начала раздражать — и его насмешки над Смирновым не всегда были такими безобидными, как подшучивание над ним, склонным к депрессиям, не унывающего с первых же дней успеха Смирнова.

Они пили у отца на даче коньяк — и коньяк, которым угощал Нилин Смирнова, Смирнову уже не нравился. “Нет, Павел Филиппович, — говорил он, — это не тот коньяк. Уж в чем в чем, а в коньяке я разбираюсь… Давайте — договорились? — следующей весной поедем в Париж — и там я…”

Отец был старше на семь лет.

Он вроде бы тоже мог быть назван таким же советским человеком, как Сергей Сергеевич. И на словах всегда вроде и был. Но власти не доверял и в дни послаблений.

Он понимал, что за ту легкость, с какой говорил про Париж Сергей Сергеевич, надо будет платить — и отцу, по его характеру, лучше было вообще никуда из дому не выходить, чем быть обязанным этой власти за поездку в Париж.