Марина Ахмедова - Уроки украинского. От Майдана до Востока

А для тех, кто всего этого не слышал и не видел, пусть этот сборник станет документальным и материальным свидетельством того, что все это происходит здесь и сейчас. И все это, к сожалению, — наша реальность.

Что сказали корреспонденту «РР» активисты протеста, когда услышали новости из Крыма

Под Львовскими вратами горит бочка. Огонь выглядывает из дырок на ее боках, поднимается из жерла, освещая арматуру моста и большой желтый циферблат, украшающий земляную насыпь. Его стрелка остановилась на половине первого. Под мостом вокруг бочки рядами сложены закопченные мешки. Мужчины в военизированной одежде курят, сидя на бревнах.

— У нас работы нет, — говорит один из них, человек лет пятидесяти по имени Богдан. — Люди в основном уехали за границу, там пытаются заработать. А если на родном месте все же найдешь работу, то зарплата копеечная. Семью свою ты прокормить не можешь. Вы понимаете вообще, что такое усталость от труда?

К бочке подходит темная фигура. Подливает в огонь из бутылки коктейль Молотова. Огонь вспыхивает и поднимается.

— Вы стояли именно за тех, кто сейчас пришел к власти? — спрашиваю я их.

— Нет, мы не за них стояли, — отвечает Богдан. — Мы стояли за то, чтоб работала система ответственности и наказания. Украл? Сиди. Чтоб сидели и тупо считали: это туда потратили, это сюда, а это — это куда? А ну-ка, отчитайся! — манит он черным от копоти пальцем воображаемого коррупционера из темноты. — Когда уже законодательство будет нормальное, мы разойдемся. Вы думаете, мы разойтись не хотим? Тяжело тут морально. Вот прям на вашем месте, где вы сидите, позавчера мертвый лежал. На этом месте еще есть коридор, по которому смерть за ним пришла. Коридор еще не закрыт — знайте, где вы сидите.

Богдан горбит спину. Он невысокий и коренастый, с затаенной обидой в голубых глазах. В спину ему смотрит сгоревший Дом профсоюзов. Из труб многочисленных палаток поднимается дым, и кажется, что почерневший остов дома по-прежнему горит. На дорожках со снятой брусчаткой, на пригорках и бордюрах шеренги цветов. Мигают огни поминальных свечей.

— А зачем вы теперь Крым и Харьков против нас настроили? — поморгав на огонь, спрашивает меня тот, кто лил в бочку коктейль. — Рассказали у себя в России, что мы тут бандюки, террористы, бандеровцы. Кстати, вы нас не боитесь? Вы же сейчас у львовских бандеровцев в самом логове, можно сказать, сидите.

Все снова умолкают и смотрят на огонь. Со сцены, над которой горит зеленый глаз прожектора, шарящий по всему Майдану, слышны призывы: «Путина геть!», «России позор!».

— Россия перша нас не любит, — говорит один из мужчин.

— Ужасно обидно все это слышать, — отзываюсь я.

— А нам не обидно? — заводятся они. — А что, неправда? А я три роци в Москве робил прекрасно! И ничего! А теперь шо? Война!

— Давайте так, — произносит Богдан. — Мне, например, тоже обидно, когда мне говорят, что я русских не люблю. — Он затаптывает ногой окурок. — Это все ложь. Русские наши самые близкие братья. Чего я русского буду не любить, когда я сам такой же? Просто мы хотим получать нормальные деньги за свой труд. Мы не хотим в Европу, мы хотим, чтобы здесь было как в Европе.

Богдан поднимает плечи, в его глазах отражается огонь. Через час этот львовский наряд сменит другой, выспавшийся, Богдан уснет в палатке, но огонь из его глаз не уйдет, явится ему во сне.

— Рано или поздно Майдан закончится, — говорю я. — Вы вернетесь домой. Попытаетесь найти работу и не сможете. Вам снова будет не на что кормить свою семью.

— Да, я вернусь домой, и у меня снова не будет работы, — отвечает Богдан. — Я снова пойду на огород копать грядки, сажать картошку. Но! Они больше никогда так не смогут! Потому что будут знать: чуть что, вылетят к чертовой матери!

В Украинском доме импровизированный буфет. За стойкой бесплатно выдают чай с сахаром, кофе, ломтики батона с маслом, вареньем или медом. Люди берут пластиковые стаканчики и бутерброды, едят стоя или рассаживаются за круглые столы.

— Я занимаюсь популяризацией здорового питания, — говорит Павел. — У нас много фальсифицированных продуктов продается в магазинах. У меня был свой цех небольшой по сыру, его накрыли и, соответственно, закрыли. Сейчас я продвигаю на киевском рынке масло, сыр сулугуни и сгущенку из Винницы.

— А сгущенка — это тоже здоровое питание?

— Если сделана по правилам: молоко, сахар, лактоза, — со знанием дела отвечает он.

За этими разговорами о масле и сгущенке мы выходим из дома и встречаем колонну, которая тянется до Институтской. Над ней реют украинские флаги.

— Небесной сотне! — доносится мужской выкрик.

— Слава! Слава! Слава! — хором отзываются голова и середина колонны.

Несколько секунд в свете фонарей она движется к Майдану молча. Бока ее прикрывают люди в камуфляже. Время от времени они оборачивают в мою сторону лица в масках. Слышно, как ветер полощет в воздухе флаги. Колонна вздрагивает выкриками: «Украина понад усе!», «Смерть ворогам!», «Смерть ворогам!»

Посреди Майдана стоит огромный металлический каркас, который должен был стать новогодней елкой. Сейчас он украшен флагами Украины и Евросоюза и постерами, на которых изредка мелькает лицо Путина. Мимо елки ведут человека в расстегнутой куртке. Его руки замотаны скотчем за спиной. Конвоиры — люди в камуфляже и масках. Один из них, с бородой, по которой проходят две седые полоски, несильно толкает связанного в спину. Тот спотыкается. У него остекленевшие глаза навыкате. И хотя они выкатились из орбит только чуть больше положенного, человек, кажется, ничего перед собой не видит. Ноги его дрожат и заплетаются, словно кости в них размякли и перестали держать.

— Куда вы его ведете? — прикосновением руки останавливаю я одного из конвоиров.

— Это титуха. — Он произносит это слово так, словно, услышав его, я должна брезгливо отступить подальше. — Мы его поймали.

— Какая разница кто? Я хочу ему помочь. Я могу ему помочь?

— Нет конечно.

— Вы будете его бить?

— Нет конечно. Просто сейчас проведем по Майдану.

— Это показательное, — говорит взрослый конвоир с бородой. — Чтобы все его лицо видели. Так мы поступаем и с ворами, и с провокаторами.

— Это не показательное, это средневековое, — говорю я, пока связанный стоит ко мне спиной и мелко трясет головой. Все это время я держу конвоира за рукав.

— А когда «Беркут» впятером одного? — спрашивает он.

— Но если «Беркут» так плох, зачем брать пример с худшего? — успеваю спросить я, прежде чем он уходит.

В просторной палатке стоит пряный запах. В чаны ссыпаются мелко нарезанные лимоны, имбирь, сахар-песок. Над чаем колдует лысый человек, как две капли воды похожий на Розенбаума.