Сборник - «С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях

Некоторые утверждали после событий, что голод и холод были главнейшими союзниками у нас для истребления французов. Но не в искусстве ли фельдмаршала состояло довести неприятеля до такой крайности, чтобы и самые бедствия природы обратить на него же? Можно ли не быть признательным к тому, с каким благоразумием наш полководец умел льстить высокомерному ожиданию Наполеона о заключении выгодного для него мира? Как хитро были пускаемы в неприятельскую армию слухи, будто наши войска находятся в самом жалком положении, терпят во всем крайний недостаток, будто лишь в первых рядах остались старые солдаты, а в прочем все рекруты и ратники; будто потеря Москвы расстроила субординацию в войске! Для вероятия таких слухов фельдмаршал явно поссорился с атаманом казаков Платовым. Говорили, будто бы он подозревал его в измене и удалил от армии. Стоустая молва доводила до слуха Наполеонова столь радостные для него, но в самой сущности ложные вести, между тем как атаман Платов, верный сын России, вызывал с Дона старого и малого и в непродолжительном времени привел 45 полков удалых молодцов. Наполеон, как завоеватель Европы, ослепленный своим величием и поставлявший себя выше смертных, поддался обыкновенной человеческой слабости. Хитрые вести, столь благоприятные, простой полководец принял бы за нарочно подделанные; но он верил им со всей слепотой, потому что они льстили его ожиданиям.

К довершению обольщения вскоре за слухами стали попадаться в руки французам наши курьеры с мнимыми донесениями фельдмаршала к государю, что русская армия находится в бедственном положении и вовсе не имеет духа сражаться; что фельдмаршал не смеет дать решительной битвы, а потому предоставляет его императорскому величеству единственное средство к спасению – ускорить заключение мира с какими бы то ни было пожертвованиями, полагая, что и неприятель, находясь сам не в весьма выгодном положении, ограничит свои требования. Наполеон, конечно, с радостью читал перехваченные донесения и охотно готов был умерить свои завоевания, оставляя за собой, на первый раз, хотя одни польские губернии и признаваясь сам себе, что он слишком поспешил с исполнением великого плана – изгнать русских из Европы. Но он забыл о старой лисице.

Вот как мудрый полководец наш умел продлить время, которым сам много выигрывал, а неприятеля доводил до последней крайности, покуда настало время холода и голода, а вместе с тем настала пора нанести решительный удар страшному врагу силами человеческими при содействии небесных. Так опытный ум восторжествовал над гордым любимцем фортуны – и непобедимый стал побежден!

Не было в лагерях великолепия, даже палаток, а всё кучки из хвороста и соломы. Редко торчали перевезенные крестьянские избы, кое-как сложенные. Не было блеска, золота и серебра; редко видны были эполеты и шарфы; блестели только ружья, штыки и артиллерийские орудия. Не видно было богатых и модных мундиров, но только бурки, грубого сукна плащи, запачканные, прорванные шинели, измятые фуражки; не видно было изнеженных лиц и утонченного обращения, но все были закалены трудами и дышали мщением. Между солдатами и офицерами не было хвастливых выходок против французов, только при разговорах о них сжимали кулаки и помахивали ими, имея в мыслях: «При встрече покажем себя!»

Таков был общий не блестящий, но грозный вид Тарутинского лагеря, занимавшего ничтожное пространство в громадной России, – но участь всей России заключалась в нем, и, можно сказать, вся Европа обращала на него внимание. И в самом деле, велико было его значение. И страшна была тогда наша армия не числом, но внутренним настроением духа. Тогда уже все перестали думать и тужить о потере Москвы.

О французах носились слухи, что они в Москве бедствуют и нуждаются в продовольствии. Беспрестанно разносились слухи, что наши партизаны отлично действуют, и не только партизаны, но и мужики истребляют французов. Известно было, что каждый день приводят в главную квартиру множество пленных. Тут все вполне почувствовали и оценили мудрые распоряжения фельдмаршала. Те, которые сначала осуждали его за отдачу Москвы, согласились наконец, что иначе нельзя было поступить. Носились слухи, что французы все еще многочисленнее нас; но все наши войска так были воодушевлены и уверены в своем превосходстве, что единодушно желали встретиться с ними. Узнали, что Наполеон подсылал не один раз для переговоров о мире. Стало ясно видно, что французам плохо, что им несдобровать, что они не посмеют ударить на нас под Тарутином и Наполеон должен выдумывать какой-нибудь маневр, чтоб убраться из Москвы и России.

Ротный командир и офицеры кроме фуражировок занимались до обеда обучением молодых солдат и смотрели за производством работ. Потом собирались к запасному лафету обедать. Обед был у нас нероскошный, но сытный, а главное – всего довольно. Несколько человек посторонних, случавшихся при этом, не уходили голодными. Варили суп с говядиной, а больше щи с капустой, свеклой и прочей зеленью; имели жаркое из говядины, а часто и из птиц; варили кашу с маслом и жарили картофель; после обеда курили трубки и читали книги, а к вечеру собирались компанией пить чай. Самовара у нас не было, а в тот же медный чайник, в котором кипела вода, клали и чай. Когда было мало стаканов, то посылали доставать, а некоторые приходили со своими. Некоторые пили с прибавлением крепкого. Чай располагались пить у разложенных огней. Штабс-капитан имел обычай сидеть по-турецки, поджавши ноги; прочие сидели как попало, а некоторые и лежали, но все с трубками. Солдаты вечером, по окончании работ, пели песни, и часто по полкам играла музыка. Все были довольны и веселы, а главное – имели хорошие надежды в будущем.

Собравшись, говорили обо всем и о всех свободно, не стесняясь, несмотря ни на какое лицо. Мне кажется, что в природе человека есть способность, говоря о старших, постоянно находить в них слабую сторону. Школьники судят о своих наставниках и учителях; так и тут – говорили больше о генералах и военных действиях. Приятно было, однако ж, слышать, что больше отзывались с хорошей стороны. Если кого и осуждали, то более за излишнюю отвагу, за то, что они бросались туда, куда и не следовало, и, жертвуя собой, производили в армии невознаградимую потерю. Фельдмаршалом, с самого его прибытия, все были довольны и распоряжения его считали мудрыми. Сначала осуждали было за отдачу Москвы, но тут единогласно решили, что иначе не могло и быть. Впоследствии нашлись осуждавшие действия и распоряжения фельдмаршала. Мы тогда не могли понять его распоряжений. Теперь тоже, не входя ни в какие его распоряжения, худы они или хороши, могу сказать, что фельдмаршал заботился о выгодах и довольстве армии, одушевил ее, вдохнул в нее дух отваги и заставил себя любить до энтузиазма. Это, по моему мнению, лучше всяких распоряжений. Он достиг своей цели, уничтожив французскую армию без излишних потерь.